– Безобразие, – сказал Николай Петрович.
– Разумеется, безобразие. Но я люблю своего мужа. Да, я люблю именно его. Вы мне помогли с этим определиться. Спасибо вам большое. Так вы придете ко мне через два дня?
– А как же художник?
– А что художник? – с искренним недоумением спросила Любаша. Было видно, что она не знает, какого ответа ждут от нее и какой ответ в этой ситуации был бы правильным, то есть позволил бы ей предстать в наиболее выгодном свете.
– Я ведь люблю своего мужа, – убедительно протянула она, развернувшись к нему пухлым лобком. Этот аргумент, очевидно, не оставлял никаких шансов художнику и где-то ставил в неловкое положение Николая Петровича. – Понимаете?
– Понимаю, – сказал Николай Петрович и позволил своей сильной ладони бесстыдно выразить все то, что Любаша никогда бы не позволила передать словами. Не сказанного, не произнесенного вслух для нее просто не существовало. А жесты она не комментировала. Такого искреннего и чистого лицемерия Николай Петрович еще не встречал в своей жизни. Любая попытка разоблачить его изобличила бы намерение причинить Любаше боль, обидеть эту ранимую и беззащитную женщину. Нет, в отношениях с ней уместны были только нежность, только ласка.
– Вам пора домой, – сказала она сдавленным голосом, сжимая бедра и тут же разводя их, как бы с неохотой уступая силе мужской ладони.
– Пожалуй, я немного задержусь. Мне будет стыдно смотреть в глаза жене.
Любаша закрыла глаза и показала его руке, что ей следует делать дальше. Он гладил ее так, как гладил когда-то по головке. Она не переставала быть маленькой девочкой – и это делало ее развратной женщиной, интересующейся именно той стороной любви, которая начиналась там, где кончались нормальные человеческие отношения. Начиналось что-то другое. Сам Николай Петрович переступил какую-то грань и стал другим.
Когда они прощались, Любаша сказала:
– Я буду переживать за вашу жену.
– Давай обсудим это через пару дней.
– Хорошо. Я начинаю ждать и очень волноваться.
На улице Николай Петрович, человек, знавший о жизни очень многое, вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком. Луна, с укором смотревшая на него тяжелым золотым глазом, взваливала на него противное чувство вины. Он даже передернул плечами, словно сбрасывая тяжесть. Потом остановился. Посмотрел на лунный циферблат подаренных Игорем Ярославовичем часов. До встречи с Любашей оставалось еще двое суток. Целых сорок восемь часов. Две тысячи восемьсот восемьдесят минут.
Внезапно Николая Петровича осенило: та девушка на картине, была, скорее всего, обнаженной, но очень умело скрывающей свою наготу, и смотрела она на луну: вот откуда этот мягкий золотой свет. И как-то легко было представить голову лежащего на разведенных коленях девушки возлюбленного. Зрителя просто дурачили: момент экстаза преподнесли как момент романтического одушевления.
Николай