Отскочив от младшего – того самого, что столь невежливо обошелся с его носом, – Лейф ударил его шпагой плашмя по голове, и юноша рухнул как подкошенный. Лейф тут же развернулся, слегка согнул колени, становясь в стойку, и вдруг увидел довольно большой камень, летящий ему в лицо. Аствиц привычно сыграл ногами «восемь-десять», снова взмахнул шпагой – ему уже даже стало привычно бить «на удар», а не на смерть, чуть повернулся и увидел прямо перед собой лицо старшего из фабричных, дня три небритое, с выпученными от изумления глазами.
– На колени!! – на пределе своего баса прорычал он, и рабочий послушно рухнул перед ним.
Лейф ударил его в ухо сложной витой гардой своей шпаги, выдохнул и повернулся к Миле, задыхающейся, с громадной сковородкой в руках:
– Тебя звать, так сто раз сдохнешь. А этот дурак где?
– Так вы ж его сами домой отпустили… – Мила, глядя на стонущих в ледяной луже налетчиков, схватилась левой рукой за рот.
– А… – Лейф осмотрелся по сторонам, швырнул клинок в ножны и грустно побрел к храму.
– Лейф, Лейф! – услышал он у себя за спиной.
– Ну?
– Это вы их… сами? И вы… целы?!
Мила схватила его, бросила в кусты сковородку, стала щупать, силой тащить в храмовую кухню:
– Вы их – сами?! Троих?
Лейф вздохнул. Мила довела его до уютно светящейся газовым рожком кухни, сноровисто раздела – привычка встречать мертвецки пьяных мужей, – осмотрела – Лейф покорно вертелся в ее сильных руках – и наконец вздохнула:
– Троих… да это ж с канатной фабрики были, вы разве не знаете?
– Нет, не знаю. А какая мне разница?
– Так они ж вас убить могли!
– Меня?!
Лейф встал, вытащил из комка своей одежды шпагу в ножнах, хмыкнул и осторожно поставил ее в угол.
– Мила-Мила, дура-дура… ты ж гимназию закончила…
– И что?
– Так то, что никто еще на моем факультете меня сразить не мог… О, Эльт, Мила…
Она встала на колени перед ним, обнаженным, и вдруг заплакала. Лейф с силой провел рукой по лицу. Это был его первый бой, и все свои силы, все свое умение он потратил на то, чтобы не искалечить тех, кто хотел его убить. Все долгие годы учебы, все муки самоистязания – все пошло прахом. Учителя признавали его технику великолепной, его выдержку – достойной изумления. Все, все без исключения прочил ему блестящую победу в первом же поединке.
Его первый бой стал боем с ублюдками, недостойными даже плевка.
– Дай мне вина, – попросил он, натягивая свежее, хрустящее крахмалом белье. – И хватит рыдать! Я цел, со мной все в порядке.
Вечер он закончил в размышлениях над кувшином. Перед глазами Лейфа снова и снова вставали клетчатые – красное и желтое – полы фехтовальных классов, большие циркули в руках педагогов, разъясняющих премудрости стоек, и щелчки учебных клинков. Он дождался того момента, когда тоска увянет в обыденную для него, сухую и бесплодную, грусть, отставил в сторону стакан