Мы повторно переглянулись.
– Вообще-то, – кашлянув, робко начала Любимова, – я не уверена, что мы в полной мере располагаем информацией для того, чтобы принять окончательное решение. Лучше расскажите нам все сначала, по порядку.
Мужчина с минуту разглядывал наши лица. Затем поднялся:
– Ну хорошо, – и подошел к высокому стеллажу, занимавшему аж две трети этой большой комнаты.
Пока он рылся на полках, Катька стянула лист бумаги из принтера, затем взяла из органайзера черную ручку. Набросала портрет, который через минуту очутился у меня в руках.
Дикий, волосатый и до ужаса кудлатый неандерталец держал в растущих прямо из головы руках дубинку и неестественно улыбался. Подпись гласила: «Я – Гриша!»
Я тут же расхохоталась, вспомнив бессмертный фильм «Семь стариков и одна девушка», так было рождено второе «погоняло» старшему Акунинскому. Первое, если вы помните, – Лохматый.
Я-Гриша тем временем недоуменно уставился на вашу покорную слугу. Похоже, раскованный, непосредственный хохот в этом месте слышать приходилось нечасто.
– Что с ней? – осторожно осведомился он у моей подруги, чуть понизив голос. Будто был уверен, что если спросит чуть тише, чем говорил до этого, то я не услышу. Странно было это предполагать, учитывая, что я сидела между Катей и стоящим следователем.
– Она у нас немного пришибленная, – с легкостью отозвалась бессовестная Катерина и удивленно зашевелила ресницами: – А что, Борис Николаевич вас не предупреждал на этот счет?
Григорий Николаевич сделал серьезное лицо: задумался. Потом просиял: вспомнил.
– Ах, да, ну конечно! Он говорил, что она лежала в… – Акунинский с опаской глянул в мою сторону (я все еще изнуряюще хохотала) и понизил голос почти до шепота: – она лежала в неврологии, да? – Хотя я все равно прекрасно его слышала.
– Да, это так, – за бесценок выдала Катька мою страшную, свято хранимую тайну и заметила: – Как видите, квалификация нынешних эскулапов оставляет желать лучшего.
– Н-да,