– Мне все одно, – говорит приват, – та же мускулатура, сухожилия, кости. Ежели вы про душу, то, поверьте, нет там никакой души, а сердце – просто мышечный насос.
– Вы что же, из нигилистов будете? – спрашивает военный.
– Ну уж называйте как хотите, а только то, что вы душою называете, есть химический продукт деятельности головного мозга. Человек ничем от животного не отличается. Разве что размером этого самого мозга да последующим воспитанием.
Дальше приват рассказал, что появилась теория одного англичанина, будто человек постепенно воспитался из обезьяны.
– Да разве это возможно?
– Отчего же нет? – говорит приват. – Очень даже возможно, если идти индуктивным способом.
Военный не знал, что это за способ такой, и спорить не стал. Он понимал, что здесь легко быть вовлеченным в спор о вере в Бога, а как можно спорить о вере? Вера, она и есть вера. Сам он в Боге не сомневался и с детства привык к тому, что все творится по Божьей воле.
Однако же в этой теме приват не стал останавливаться и перешел к politique. Он мимоходом вспомнил об общественном договоре Жан Жака и посетовал на нашу российскую дикость. «Петербург да Москва (где не без гордости резидировал сейчас приват) – вот и вся сознательная Россия», – говорил он.
Эта почва для военного была еще более скользкой, чем предыдущая. Он давно выучил, что солдат есть защитник отечества от врагов внутренних и внешних, да и сам полагал, что дух Божий присутствует повсюду, а потому не смог не воспротивиться якобинским взглядам, которые с умным видом излагал приват.
– Я, – говорит, – решительно вас не понимаю. Вы хотите бросить булыжник в колодец. Добра от этого не жди. Вода замутится и долго будет мутной. А потом все придет в прежнее состояние. И зачем бросали? Баловство это.
Приват тоже непрост был, привел какого-то немца, который установил, что жизнь есть движение, а покой есть ничто.
На этот случай военный рассказал ему о мужике, который жил себе и жил, пока не приехал агитатор да не стал агитировать, мол, чего, мужики, хлеб жуете, чего не бунтуете? Честь имею рекомендовать! Мужики от таких слов решили бунтовать, глядь, а тут и полиция. Сам становой приехал, собственной персоной, и ну кричать: «Чего, мужики, бунтуете, так вас и растак, чего хлеб не жуете? Я вам ужо!» А чтобы втолковать эту мысль, отпустил каждому плетей. Вот выпороли мужика, приплелся он домой, почесал мягкое место, да и запустил шапкой в угол: «Чаво, чаво? А ничаво!»
Посмеялись. Приват, он пока в пенсне приват, а так тоже ведь человек. И болеет, и потеет, и кашу ест, как все.
Ну, скоротали дорогу за беседой, а когда прибыли на свой полустанок, уже ночь установилась. Вышли на свежий воздух. Хорошо! Снег искрится, луна в поларшина, ели под снегом, задерешь голову – шапка падает. Паровоз посвистел, пыхнул паром, да утянул неспешно вагоны, оставив запах дыма и снежную пыль. Ни огонька, ни души кругом, слава тебе, Господи, луна светит, как исправный