Ни в чем не повинная девочка или девушка находилась в отражении первого утра секунды три и исчезла, пройдя сквозь дерево, будто сквозь горло бреющегося старика. Не то лакомым куском, не то бритвой. Обычное вроде бы дело – исчезнуть из отражения. Но то вдруг вдогонку девчонки покрылось сетью морщин – узких горизонтальных полос, полных, как огородные грядки всходами, светло-коричневыми точками. Полосы, по очереди вспыхивая в течение нескольких секунд, то бежали друг за дружкой стройными рядками, то начинали теснить, налезать одна на другую, скрещиваться и пропадать. Творилось что-то несусветное! Словно кто-то торопливо пытался подписать пейзаж на двери…
От дальнейшего тупого глазения на дверь больного отвлек внезапный всхрап – резанул по нервам и тут же стих. Больной невольно вздрогнул и перевернулся на живот. Второе утро, смурное и холодное, стояло в изголовье его кровати. Тыкнувшись стеклянным взглядом в белый лоб больного, в его казенное ложе с родинкой на железном боку – табличкой с номером «три», второе утро недовольно уставилось на своего антипода – отражение на двери. Принялось лупцевать его колючими лучами, будто розгами, пытаясь подчинить себе, заставить отражение соответствовать суровой реальности. Какое там! Второе утро продолжало светиться уютным светло-шоколадным светом. А больной, догадываясь о том, что творится за его спиной, подумал: дай он сейчас второму утру в стеклянный глаз, и тот разобьется, а вместе с осколками оконного стекла в палату хлынет ясный мартовский свет и сольется в восторге со своим отражением… Но больной, хоть и числился здесь психом, не стал разбивать окно.
Палату вновь взорвал оглушительный храп. Он все набирал силу, обещая быть продолжительным, как июльская гроза. Больной не выдержал, вскочил на ноги, подбежал к храпевшему. То был старик, жалко скрючившийся на краю кровати, поджавший колени к подбородку, как ребенок в материнской утробе. Больной с кровати под номером «три» не церемонясь перевернул старика на другой бок. Тот во сне придвинулся к стенке, зачмокал губами все так же по-детски и затих. Будто и не храпел ужасно полминуты назад. Больной пару секунд рассматривал лицо старика, покачал головой, удивляясь его поразительному сходству с деревом. Заметил под ногой старика смятый лист бумаги, исписанный по центру короткими строчками. Не любитель читать, все же полюбопытствовал, что там насочинял сумасшедший старик. Быстро пробежал по листку глазами, спотыкаясь на пустотах, где должны стоять знаки препинания, и решил, что это вроде и не старик написал, а… он сам. Но когда он успел?
«…B весенний день матриархата Спешим на рынок за цветами Духами бусами чулками Спешим от мужа и до брата Что в самом деле нас толкает На столь отважное решенье Вам угождать без промедленья Пока день этот не растает Чего лукавить Вы прекрасны Когда вас холят и лелеют Когда вас любят и не смеют Вас озаботить понапрасну Но Но нам не справиться с мгновеньем Проходит день матриархата В календаре восьмое марта И тает наше вдохновенье…»
Тихо отворив дверь с табличкой «№ 18», больной вышел в коридор – ему хотелось поделиться с кем-нибудь своим впечатлением. Если бы он хоть на миг мог отвлечься от мыслей о прочитанном, если бы он, выходя в коридор, хоть бы краем глаза взглянул на дверь, то наверняка распознал бы в полосах, до сих пор будораживших отражение, отдельные слова и даже обрывки фраз: «…газеты… редко читал газеты… Вадька Ходасевич… больше слушать…»
1
Вадька Ходасевич редко читал газеты. Он вообще мало что читал, предпочитая больше слушать. Даже когда сам говорил – особенно в те минуты, когда на него находило болтливое настроение, будоражащее ум и заставляющее без устали лопатить язык, – Ходасевич ловил себя на мысли, что с интересом слушает свой голос. В эти редкие минуты его собственный голос казался Вадьке плотным и сочным, как мясо. И Вадька с удовольствием пережевывал свой голос. А иногда, увлекаясь чьим-нибудь особенно необыкновенным рассказом, Ходасевич забывался настолько, что переставал различать грань между рассказанной реальностью и реальной жизнью. Правда, как ни странно, до сих пор жизнь оказывалась круче любого выдуманного рассказа.
Нина Ходасевич, с опаской наблюдая за тем, с какой жадностью слушает ее муж, не раз предупреждала его, что тот плохо кончит. Вадька молча пожимал плечами и упрямо отказывался читать. С некоторых пор, оправдываясь перед женой, читавшей, наоборот, много и вроде бы со знанием дела, Вадька говорил всегда одно и то же: мол, руки его в красной глине и, если он возьмет газету, то обязательно испачкает белые, как края чистой простыни, уголки ее страниц. Вадька знал, что жена до панического ужаса не переваривает пятен красного цвета, отчего-то сравнивая их со следами крови.
Нина