Аделаида Петровна была богатой купеческой вдовой. Платья она выписывала из Москвы и Парижа, любила крупные шляпы с перьями. В тени этих шляп загадочно мерцали ее глаза. Разве мог впечатлительный, с художественной жилкой доктор не влюбиться в такую красоту? «Это не цветок, а целый сад цветущий», – восторгался он. Разве могла Аделаида Петровна остаться равнодушной к натиску доктора – горячего, говорливого, красивого собой, хотя и совершенно лысого?
Была страсть. Но глупые и жестокие дети подобных страстей никогда не разумеют. Аделаида Петровна не имела собственных детей, иметь не надеялась – и не любила ничьих. На Володьку с Мурочкой она не обращала внимания, пока не предоставлялся случай проявить разумную строгость. Бывало это часто. Доктор над выходками близнецов хохотал, но наказывать соглашался. Он считал, что разумные наказания закаляют характер.
– Меня самого отец очень драл, – радостно вспоминал он. – За дело драл, хотя чаще просто под горячую руку. Я зубами скрипел, но не плакал – и вот я жив, и бодр, и удачлив. А вам в чулане посидеть тошно? Эх, богатыри – не вы!
Мурочка тихо ненавидела мачеху. Зато Володька, склонный к естественным наукам, изобретал для бедной Аделаиды Петровны целую кучу, как он говорил, «казней египетских». В ход чаще всего шли червяки и гусеницы. Иногда подбрасывал в шляпную картонку мачехи мышь, придушенную мышеловкой. Недавно отсидел в чулане целый день за то, что посадил майского жука в театральную сумочку Аделаиды Петровны. Предварительно Володька окропил жука одеколоном, и бедное насекомое на время лишилось рассудка.
Аделаида Петровна раскрыла сумочку в самый разгар «Принцессы Грезы» – понадобилось незаметно достать платочек и вытереть увлажнившуюся в духоте шею, не то пудра слиняла бы пятнами. Тогда-то из атласных недр ридикюля и вырвался на волю очумелый жук. Он немного повисел в воздухе перед носом Аделаиды Петровны, а потом, гудя, стал метаться над головой зрителей. Скоро его повлекли огни рампы. Жук кружил над сценой, пока с лету не ударился в благородный лоб трагика Варнавина-Бельского, а потом рикошетом пал без чувств в бархатные колени принцессы Грезы.
Варнавин играл средневекового рыцаря, который только что скончался. Актер полулежал в удобной позе среди красиво расстеленных шелков и даже подремывал.
Нежданно получив в лоб, Варнавин проснулся, сел и оглянулся по сторонам.