Командировочные предписания. Юлий Гуголев

здоровается со мной.

      В подъезде темно. В силу этого

      мне виден едва силуэт его.

      Индус как индус, симпатичный вполне,

      играет с сантехником в нарды.

      Глаза его цвета индийского чая.

      Ресницы его непомерной длины,—

      я, в общем, и помню-то и́х лишь,—

      достойны актрисы Хемы Малини.

      Я «здрастье» всегда отвечаю.

      Зачем же я буду надменно

      смотреть на него, как Драхмендра,

      когда я могу со словами Синатры

      к нему обратиться in English:

      мол, жаль тех, которые вовсе не пьют,

      поскольку когда они утром встают,

      им так хорошо и не тошно

      (вот даже блевать их не тянет),

      но лучше им быть невозможно,

      и лучше уже им не станет.

      Они не завалятся утром домой,

      цитируя Фрэнка Синатру,

      они не прочтут укоризны немой

      во взгляде, сползающем на сторону.

      Им всем не узнать регулярных ночей

      и облика дремлющей язвы,

      которую надо бы под епанчёй —

      сегодня же – на берег Яузы.

      А я вместо этого в кухоньку – шасть,

      как будто всю ночь пробыл здесь я,

      чтоб в кухоньке, оборотнем кружась,

      вынашивать планы возмездья.

      Одежду мы выбросим. Паспорт сожжём.

      Хоть не обладая сноровкой,

      мы кожу и мясо, – как доктор, – ножом,

      а связки, – как Лектор, – ножовкой.

      Родители хватятся. Тело найдут.

      «А пятна вот эти откуда?»

      Вопрос. Подозрения. Следствие. Суд…

      Да нет, расчленять я не буду.

      Вот пусть лучше в ванной решит она сесть,

      и хоть будет жалко её мне,

      я брошу ей в ванну, включив его в сеть,

      с поющим Синатрой приёмник.

      Не слыхивал песен таких наш подъезд,