Зеркальное прикосновение. Врач, который чувствует вашу боль. Джоэл Салинас

неточных движений из-за хронической усталости. В глазах застыла тоска, часто он был слишком усталым, чтобы заставить себя хотя бы улыбнуться. Видя его, я чувствовал напряжение моих мускулов, и требовалось больше усилий, чтобы улыбнуться, борясь с отцовским отпечатком. Он был скован в пояснице пучками узловатых мышц, и я чувствовал, как мое туловище неуклонно тянет вниз, будто тихо прижимая к земле невидимой силой. Его руки, огрубевшие от физической работы, были мозолистыми, но теплыми. Прикосновение моей руки к заскорузлым гребням его ладоней вызывало во мне образ высохших прибрежных камней под успокаивающим летним солнцем. За кажущейся уверенностью отца я ощущал напряжение и дискомфорт. В его улыбке я чувствовал силу убеждения, которая может исходить только от человека, желающего, чтобы его семья процветала в новой стране.

      Время от времени мое детское тело ощущало в родителях эхо грустной неопределенности. Я чувствовал это, краем глаза замечая пустой, устремленный в пространство взгляд. Безжизненный взгляд тоски и отчуждения. Мои родители бежали из Никарагуа как политические беженцы. Во мне постоянно отражалось напряжение в их глазах и горле, ощущаемое так, словно в комнате внезапно кончился кислород, а горло перехватило из-за удушья.

      Однако как бы они ни пытались использовать свое образование в Америке и сколько бы часов ни трудились, не смогли избежать банкротства, которое заставило вернуться в Никарагуа, где я впервые на собственном теле ощутил гнилые зубы и впалые животы нищеты. Увидев заросшие грязью глаза изможденного маленького ребенка в крошечной хижине рядом с грунтовой дорогой, мои глаза чувствовали под веками царапающие их при моргании гравий и пыль. Я вздрагивал от боли и зажмуривался, чтобы защититься от призрачных осколков и неимоверного количества жестоких страданий. Раздутые животы детей заставляли мою брюшную полость чувствовать себя пустой и растянутой, похожей на пивные животы мужчин, которые, присягнув на верность мачизму, коротали время за чичарронами[9] и сигарами. Я считал такое образование через страдания, гордость и беспомощность мешающим, затем катартическим и, наконец, необходимым в контексте понимания благодарности и сострадания. Но эти уроки имели свою цену. Живя в Манагуа, погруженный в ощущение собственной худобы и опустошенности, я жаждал вернуться в утробу кабельного телевидения прайм-тайм. Неожиданные забастовки вызывали регулярное отключение электричества, и в те редкие моменты, когда местные телестанции работали, на экране появлялись искаженные, непонятные вспышки. За отсутствием выбора я быстро научился обезболивать себя едой. Словно пытался заполнить все недостающие удобства развитой страны рисом, бобами, лепешками или еще чем-нибудь съедобным. Пористое тесто толстой тортильи вызывало ощущение, что меня поглотили клубящиеся над головой холодные белые облака. Теплое густое пюре из обжаренных бобов было похоже на апатичное серое таяние, помогавшее