Из остальных постановлений византийского законодательства, предисловие к 6-й новелле рано вошло в состав кормчей[122], как равно и новелла 137, которая встречается в кормчих, начиная с XI-ХII в.[123] Эклога, вместе с предисловием к ней, вошла в состав печатной кормчей (и в те списки, которые послужили ей оригиналом) под именем «Леона царя премудрого и Константина верною царю главизны о совещании обручения». Но когда и кем был сделан перевод, неизвестно[124]. Эпанагога, по-видимому, не была переведена на русский язык до XVII в., но с определениями ее, касающимися царской и патриаршей власти, русские книжники могли ознакомиться из Синтагмы Властаря, следы употребления которой встречаются уже в рукописях XV в., в начале же XVI в. она была переведена целиком[125]; при Алексее же Михайловиче была переведена и Эпанагога[126]. Таким образом, в распоряжении русских мыслителей находились исключительно те памятники византийского законодательства, в которых царская власть определяется как ограниченная законом, в которых ставятся над нею обязательные для нее нормы, а рядом с нею – другая власть, имеющая самостоятельные полномочия. Но и эти памятники, как мы видели, редактированы так, что оставляют большую свободу для толкования[127], и потому нужно признать, что византийское законодательство – так же, как византийская практика, не могло оказать на русские учения о пределах царской власти такого решительного влияния, которое определило бы сполна все содержание и направление этих учений. Византийское законодательство могло только дать чрезвычайно ценный и благодарный материал, которым русские книжники могли воспользоваться сообразно своим планам и для подкрепления уже слагавшихся идей.
Надобно обратить внимание и на то, что в памятниках византийского законодательства, дошедших до Руси, нет никаких указаний на то, чтобы император был ограничен в своей власти каким-нибудь учреждением. Эту мысль, следовательно, русская литература заимствовать оттуда не могла.
Последним источником византийского влияния на русские учения о характере и пределах царской власти является византийская политическая литература. В отношении к ней нет такого разногласия в науке, какое существует в отношении к византийскому праву.
Между византинистами вовсе нет спора о том, какого императора рисуют нам идеалы византийской политической литературы – императора, во всех отношениях неограниченного, или же пользующегося властью, в каком-нибудь смысле ограниченной. Но спора нет только потому, что литература эта совсем не исследована или исследована очень слабо. До настоящего времени не