столь удобную (?) для нашей умственной лени; напротив, они будили к умственной деятельности, вынуждая искать применение идеала к самым различным обстоятельствам и условиям. Белинский действовал прямо на живую почву и источник всякого идеала – на человеческую, нравственную, духовную личность. Последующие критики относились к действительности совсем иначе. Отжившим формам жизни они противопоставили свои, столь же настойчивые и требовательные, и потому столь же стеснительные (?). Программа была дана, но способы ее выполнения не были указаны. Что же такие идеалы имеют общего с идеалами Белинского? Последние создали школу (?) в литературе и критике, первые привели ту и другую к упадку. И это была не случайность, а логическое последствие неправильной постановки идеалов». Хотя это не очень ясно и неудобовразумительно, однако все-таки видно, что «последующие критики» извратили и испортили идеалы Белинского. В другом месте г. Кавелин выражается гораздо яснее: «После Белинского идеалы у нас сначала переродились, а потом стали более и более удаляться на второй план; уже с перерождением идеалов, а тем более потом, когда они потускнели, на первый план все сильнее и резче выступало отрицательное направление, которое в последнее время почти исключительно господствовало в нашей литературной критике». И это направление дошло до того, что «забыло, во имя чего отрицает», и наша печать уже не руководит общественным мнением, а только «стереотипирует вальпургиеву ночь, шабаш ведьм, происходящий в наших головах». Понятно, что при таком критическом, безвыходном положении квиетисты являются истинными спасителями литературы, так как они держатся положительного направления, стоят на положительных началах и держатся нравственных идеалов.
Положим, все это верно; и тогда мы естественно приходим к вопросу, где же те ученики Белинского, которые остались неуклонно верными словам и заповедям учителя, которые сохранили в нетронутой чистоте идеалы, завещанные им? Если младобелинковцы, не имевшие личных связей с Белинским, только читавшие его, а не слышавшие его живых, вдохновенных, ничем не стесняемых речей, уклонились от его идеалов, то где же те старобелинковцы, которые не из статей только, но из уст его знали его задушевные цели, пожелания и надежды, где те его непосредственные последователи и преемники, которые не увлеклись скалозубством и смехом Сенковского, а, подобно Белинскому, относились к литературе in earnest, где, наконец, та не отрицательная, а положительная «школа в литературе и критике», которая, по словам г. Кавелина, создалась на основании идеалов Белинского, и где результат ее плодотворной, полагающей и созидающей деятельности?
Таким образом, мы теперь знаем, как непосредственные ученики и последователи Белинского, или литературные люди сороковых годов, относились к «последующим критикам», людям пятидесятых годов, и как судили об них. Послушаем же и другую сторону; посмотрим, как Добролюбов представлял себе деятельность Белинского и как смотрел на его личных
