– Покажь-ка! – Бабка Шептуха присела рядом с Асей, коснулась пальцами запекшейся раны. Гадюка, всего секунду назад мирно дремавшая у нее на плече, серой лентой обвила руку, зависла над лицом летчика.
Ася испуганно ахнула.
– Не бойся, – прошамкала старуха, – пока я не велю, она не обидит. Мне посмотреть нужно…
Значит, так и есть, смотрит она змеиными глазами. Но как такое вообще может быть?..
– А это оттого, что ты молодая и глупая. – Гадюка соскользнула летчику на грудь, обвернулась кольцом вокруг раны. – Веришь тому, что скажут, и не веришь тому, что видишь.
– Так не бывает, – прошептала Ася.
– Так, может, обратно в топь пойдешь, если так не бывает? – усмехнулась старуха, обнажая пеньки гнилых зубов. – Или перестанешь болтать и поможешь мне наконец?! – Она протянула Асе смоченную в горячей воде тряпицу, скомандовала: – Оботри его пока, а я на полатях постелю, – а потом добавила каким-то другим, непонятным, тоном: – Хороший он у тебя, ладный. Жалко будет, если…
– Что – если? – вскинулась Ася. – Он не умрет! Я не позволю!
– А может, оно и плохо, что ты не позволишь? – сказала старуха совсем уж непонятное и снова протянула руку к гадюке. Та послушно, будто дрессированная, заползла обратно на плечи, обернулась вокруг шеи…
Матвей себя ненавидел. Для мужика, с детских лет взращивавшего в себе самоуважение, это было очень странным и очень болезненным чувством. Поднять руку на женщину… нет, даже не на женщину, а на это беспомощное и безропотное существо… И тот факт, что он всего лишь следовал инструкциям и не сделал ничего плохого, не позволял вздохнуть полной грудью и наполнял рот горечью.
– На, курни. Глядишь, полегчает. – Петрович протянул ему пачку сигарет.
– Спасибо. – Матвей сунул одну в рот, прикурил от протянутой зажигалки.
Они сидели на облюбованной с первого дня скамейке в тени старой яблони: Матвей – с одного края, Петрович – с другого; свернутый в трубочку старый журнал лежал между ними разделительной полосой.
– Ты особо не переживай, паря. – Петрович теребил в руках свою любимую связку. Ключи нервно побрякивали, не позволяя Матвею сосредоточиться. – Это первый раз так все вышло… – Он немного помолчал, а потом добавил: – Это она, наверное, с непривычки. Она с непривычки, и ты с непривычки. Оба…
– Плакала она тоже с непривычки? – спросил Матвей. Прощать самого себя он не собирался и в индульгенции от Петровича тоже не нуждался.
– А вот что плакала, так это очень даже хорошо! – сказал напарник уверенно. – Это добрый признак, можешь мне поверить, я в психиатрии уже больше сорока лет…
– И что же в этом хорошего? – Матвей затянулся сигаретой, прищурившись из-за пробивающегося сквозь ветки солнца, с интересом посмотрел на Петровича. – Что хорошего в том, что я довел беспомощного человека до слез?
– Что хорошего? – Петрович заграбастал журнал,