Жить Набокову с женой и маленьким сыном приходилось теперь в пансионах (Лютерштрассе, 21, Траутенауштрассе, 9, Люитпольдштрассе, 13, Мотцштрассе, 31, Пассауерштрассе, 12, Вестфелишештрассе, 29, Несторштрассе, 22), снимая 1 – 2 комнаты.
В конце концов, 18 января 1937 г., после бесплодной борьбы с нищетой, начавшихся преследований евреев и потери Верой Набоковой работы из-за нацистских чисток «лиц неарийского происхождения» (как последняя капля – Таборицкий на службе у гестапо, выдающий «арийские свидетельства»!..), получив 250 долларов от родственников по отцовской линии (немецкой семьи Граун, знаменитой, в частности, тем, что один из ее членов – Карл Генрих, придворный капельмейстер Фридриха II, в 1742 г. на открытии Оперы на Унтер ден Линден представил свое оперное сочинение «Клеопатра и Цезарь»), – Набоков уехал на чтение своих лекций в Брюссель, Париж и Лондон с намерением более не возвращаться, 6 мая в Праге к нему присоединились жена с сыном.
Пытаясь определить творческое кредо Владимира Набокова, И. Толстой писал о нем: «Для него не было ничего выше литературы: ни религия, ни мораль, ни добро не представляли в его случае никакой самостоятельной ценности. Литература вбирала все без остатка, являя целый, завершенный мир с полным набором координат, бескрайним пространством и бесконечным временем. С миром реальным литературный мир Набокова соприкасался лишь в той точке, где требовалось рукопись продать». Думается, что сказанное верно только отчасти, так как реальные детали берлинской жизни самого писателя и других русских эмигрантов рассыпаны по многим его произведениям. Примером может служить стихотворение «Берлинская весна», кстати, единственное, где Берлин прямо поименован:
Нищетою необычной
На чужбине дорожу.
Утром в ратуше кирпичной
За конторкой не сижу.
Где я только не шатаюсь
В пустоте весенних дней!
И к подруге возвращаюсь
Все позднее и поздней.
В полумраке стул задену
И, нащупывая свет,
Так растопаюсь, что в стену
Стукнет яростно сосед.
Утром он наполовину
Открывать окно привык,
Чтобы высунуть перину,
Как малиновый язык.
Утром музыкант бродячий
Двор наполнит до краев
При участии горячей
Суматохи воробьев.
Понимают, слава Богу,
Что всему я предпочту
Дикую мою дорогу,
Золотую нищету.
1925
Этих деталей так много, что можно говорить о «берлинском тексте» Набокова, корреспондирующим с его «петербургским текстом» и выступающим в оппозиции «своего – чужого» в качестве характеристики чужого пространства.
Весь топос набоковского Петербурга – это сакральный хронотоп, где греза, мираж, ирреальное пространство потерянных «рая», «сказки», «чуда» соотносятся с сакральным временем Рождества и Пасхи. Следует учесть, однако, что Набоков «играет» с