Въ чемъ же собственно заключались его заслуги въ драматическомъ искуствѣ? Заслуги этѣ двоякаго рода: онъ измѣнилъ трагедію внутреннимъ и внѣшнимъ образомъ. Онъ первый (если не считать попытки Маффеи) поставилъ итальянскую трагедію на національную почву; подобно Шиллеру онъ, по замѣчанію одного нѣмецкаго критика (Поль Гейзе 1857 г.), "задумалъ посредствомъ своихъ трагедій начать политическое и соціальное перевоспитаніе своего народа[6]." Кромѣ того, онъ совершилъ рѣшительную перестройку внешней формы трагедіи (что было чрезвычайно важно въ его время). Трагедія, по его словамъ «должна, на сколько возможно, исключительно заниматься своимъ предметомъ (сюжетъ, фабула); въ ней должны являться только дѣйствующія лица, а не простые зрители и безцѣльные наперсники; ходъ пьесы долженъ быть вытканъ изъ одной нити и, на сколько это позволяетъ изображеніе страстей, быть быстрымъ и простымъ, ужаснымъ и потрясающимъ, не становясь отвратительнымъ и неестественнымъ; наконецъ, поэтъ долженъ возбудить себя всѣмъ вдохновеніемъ, на какое онъ только способенъ.» (Отрывокъ изъ письма Альфьери къ извѣстному критику Кальзабиджи).
До какой степени Альфьери былъ искрененъ въ своихъ стремленіяхъ, которымъ посвятилъ всю свою жизнь, могутъ служить доказательствомъ его слова, въ которыхъ онъ описываетъ впечатлѣнія, производимыя на него чтеніемъ Плутарха, любимаго его писателя[7]: «Я перечитываю, – пишетъ онъ, – въ четвертый или пятый разъ жизнеописанія Тимолеона, Цезаря, Брута, Пелопида, Катона и нѣкоторыкъ другихъ мужей древности, и всякій разъ восторгъ мой выражается неудержимыми криками, слезами, доводящими меня чуть не до безумія, такъ, что еслибы кто нибудь увидалъ меня въ такое время изъ другой комнаты, то навѣрно принялъ бы за сумасшедшаго.