Все себя дурно ведут. Лесли М.М. Блюм

Тремя годами ранее, незадолго до своего девятнадцатого дня рождения, он попал под вражеский обстрел, раздавая шоколад и сигареты солдатам на передовой в Италии[37]. Поскольку Хемингуэй стал первым американцем, раненым в Италии, его участь привлекла прессу всей страны. В газете «New York Sun» сообщили о том, сколько осколков и какие именно истерзали его ноги: «227 шрамов, похожих на мелкие порезы проволокой и указывающих на то, где именно характерная австрийская шрапнель толщиной с пулю 22 калибра и в дюйм длиной вонзилась в него»[38]. Газеты в Чикаго также изобиловали новостями о Хемингуэе. Целая свита поклонников с подарками окружала его, пока он лечился в миланском госпитале.

      «Люди любили его», – вспоминает медсестра Агнес фон Куровски[39].

      А Хемингуэй любил внимание и даже писал своим родителям, что «это почти ничем не хуже, чем погибнуть и прочитать некролог о себе»[40]. Однако упоминания в нескольких заголовках и преклонение немногочисленных товарищей по оружию не были пределом мечтаний Хемингуэя. Способность внушать сверстникам преданность оказалась важным ингредиентом его успеха, однако он жаждал внимания гораздо более крупного калибра. Но невозможно явиться откуда ни возьмись и сразу стать признанным во всем мире писателем-новатором. Хемингуэю требовалось написать книгу, которая прославила бы его и помогла утвердиться в роли истинного литературного голоса современного мира. Этот промежуточный этап был хотя и неудобным, однако неизбежным.

      И Хемингуэй принялся за работу. К лету 1921 года у него возник замысел романа. Хэдли была в восторге.

      «Как чудесно, что ты пишешь роман!» – воскликнула она. Хэдли была готова делать все, чтобы помочь жениху достичь этой цели. «Я буду вне себя от счастья все это время находиться с тобой, или быть выставленной за дверь, или сидеть в углу, – как пожелаешь», – писала она[41]. Хэдли уже понимала, что первый роман Хемингуэя будет сугубо современным, лаконичным и простым. Она хвалила его за подход, который заключался в «устранении всего, кроме самого необходимого и усиливающего впечатление». На удивление простой, он был «превосходным, как доспехи тончайшей работы»[42].

      В то время Хэдли и Хемингуэй жили порознь и готовились к свадьбе. Хэдли предвкушала это событие в своем родном Сент-Луисе, Хемингуэй же работал в Чикаго, с трудом сводя концы с концами в качестве репортера в журнале «The Cooperative Commonwealth», и вдобавок подрабатывал внештатным корреспондентом в газете «Toronto Star»[43]. Профессии репортера он обучался еще со старших классов школы в Оук-Парке, Иллинойс, где писал для школьной газеты «The Trapeze». В эти годы Хемингуэй также пробовал сочинять художественную прозу, успел набить руку и слегка расхрабрился.

      «Цицерон – это ерунда, – писал он в 1915 году. – Я смог бы писать лучше даже со связанными за спиной руками»[44].

      Хемингуэй не происходил из семьи литераторов, однако склонность к творчеству передалась