Мы не хотели пускаться с «Отечественными записками» в объяснение смысла слов наших, ими умышленно или неумышленно искаженного; но, видя, что многое может быть опровергнуто почти одними выписками из самой брошюрки, решились сделать последнее, не для г. рецензента, а для тех, которые прочтут его возражение; хотя, конечно, без прочтения всей брошюрки это не будет иметь надлежащей полноты.
Рецензент говорит, что я называю «Мертвые души» «Илиадой», а Гоголя Гомером: это совершенная неправда.
Я именно говорю, что «Мертвые души» не «Илиада», предупреждая слова рецензента и ему подобных; говорю, что содержание уже кладет разницу, что, я думаю, очень важно. Странно то, что рецензент сам заметил эти мои слова и думал уничтожить их сделанной им выпиской моей фразы, помещенной в выноске: кто знает, впрочем, как раскроется содержание «Мертвых душ»? Но слова эти (жаль, что вынужден даже толковать о том) не значат, что здесь вновь предстанет Греция или подобие Греции, но что содержание «Мертвых душ» может быть велико, может заключить в себе многое, о чем большей части людей не входит в голову, особенно тем, которые в поэме Гоголя видят только забавное или сатирическое. Итак, эти слова относятся только к объему, а не к характеру содержания «Мертвых душ». Надобно было бы прочесть несколько дальше, и тогда было бы видно, что Гомером Гоголя я не называю, а говорю об эпическом созерцании; но не о предмете созерцания, не о Греции, и также не о том, такое ли чудо искусства совершено с помощью этого великого созерцания; одним словом, вот что говорю я:
«Только неблагонамеренные люди могут сказать, что мы „Мертвые души“ называем „Илиадой“; мы не то говорим: мы видим разницу в содержании поэм; в „Илиаде“ является Греция со своим миром, со своею эпохой, и следовательно, содержание само уже кладет здесь разницу; конечно, „Илиада“ именно, эпос, так исключительно некогда обнявший все, не может повториться, но эпическое созерцание, это говорим мы прямо, эпическое созерцание Гоголя – древнее, истинное, то же, какое и у Гомера; и только у одного Гоголя видим мы это созерцание» и проч.
Но или эти слова показались рецензенту слишком неясными, – или искушение вскрикнуть с изумлением: посмотрите, Гоголя называют Гомером, – было так велико, что он именно сделал то, что я устранял заранее в той же самой брошюрке.
Итак, где же я назвал «Мертвые души» «Илиадой», а Гоголя Гомером? Я сказал, что эпическое созерцание то же: т<о> е<сть> так же оно просто, так же видишь все до последней подробности, и так же не лишает предмет никакой безделицы, ни искры жизни, какая в нем только может находиться. Содержание созерцания – другое: и вместе с тем та же творческая сила является в наше время, иначе, современно определенною, нежели как она была в другое, особенно определенное время. Рецензент пропустил слова мои, что «Мертвые души» в то же время явление в высшей степени свободное и современное.
Но нет ли чего-нибудь далее, что дало право рецензенту приписать мне не мои мнения? Посмотрим.
Далее, я ставлю Гомера, Шекспира и Гоголя вместе, но в каком отношении? – вот, что надо было заметить. Впрочем, я также предвидел недоразумение и также старался отвратить его, сказав: в отношении к акту творчества. Наговорившись, изъявив и изумление и ужас от такого дерзкого мнения, рецензент, под конец, как будто разглядел сказанные выше слова мои, и что же? – говорит: что обладать таким актом творчества еще не много значит, что нечему тут радоваться. С этого и следовало бы начать, и сказать в начале, а не на конце, как он сделал, что автор брошюры ставит Гомера, Шекспира и Гоголя в отношении к акту творчества (а не к содержанию) наравне и что, если это еще и так, то, по мнению рецензента, это даже и не много значит, ибо главное – содержание. Где же тогда все пугающее, отважное, возмущающее в моем мнении: все это уничтожается само собою. Рецензент может предположить, что я самый акт творчества и, следовательно, сродство в отношении к нему, ставлю гораздо выше, нежели он, и не ошибется, ибо здесь я вижу огромную силу, которая совершает много и совершит еще более, но не думаю, говоря это, нисколько унижать или уничтожать содержание; я почитаю содержание существенным условием, если говорю про него, упоминая о других поэтах; из всех слов моих видно, что я понимаю его, как необходимую основу, как необходимый элемент, от которого зависит объем творческой деятельности; но в то же время знаю, что одно содержание, как бы всемирно и велико оно ни было, ничего не значит в области искусства, точно так же, как и один акт творчества не составляет поэта. Если бы я сказал, что поэт весь состоит из самого акта творчества, и уничтожил бы содержание, сказав, что до содержания и дела нет, тогда могли бы «Отечественные