Жизнь пройти. Борис Соколов

тут хозяевам под руку осиновые жерди и вилы).

      Но вот перед самой-то войной ему стало как-то легче существовать – нежданно явилось внимание к его неприкаянной жизни. И пришло оно издалека в образе деда Яниса, ссыльного из Латвии, одного из тех крестьян, у которых было гектара по четыре худородной земли. Как раз в тот зимний лютый день, когда привезли ссыльных, – на перевозке дров измученный, озверевший колхозник, ударив верблюда, нечаянно выбил ему глаз. Старик, которого подселили к ним, согрел воды, промыл бедолаге вытекающий глаз и кое-как приладил на время тряпицу. А потом, когда деда отрядили работать на конюшне, он подкармливал одноглазого как мог: то угостит охапкой сена, то сунет ему твёрдый, но такой вкусный, кусочек жмыха. И верблюд, когда бывал без дела, вечно торчал около ихней хаты, высматривая своего друга.

      Антоша побаивался деда Яниса из-за всегдашнего его угрюмства. Какой лихой бедой занесло его в чужие края, в деревне никто не знал, старик молчал как немой и почти не выпускал изо рта большую чёрную трубку.

      Но однажды в долгий, унылый зимний вечер его прорвало.

      За белым, обросшим инеем, окном чернела тьма, истошно завывала метель. Втроём они сидели в молчании. Мать вязала носки, Антон исподтишка подглядывал за дедом, а тот, зажав в заскорузлом кулаке давно погасшую трубку, не мигая, из-под седых нависших бровей уставился на огонёк керосиновой лампы… Что там виделось ему в тусклом язычке пламени?

      И вдруг, путая и коверкая русские слова, он глухо выговорил, что его сын, который там партайфункционир, мог бы замолвить за него слово перед властями, но не захотел – а может, и побоялся…

      Это всё, что удалось узнать. А когда уже легли, Антоша не мог уснуть – всё думал об этом длинном, странном слове, которым старик назвал своего сына. И, замучившись, спросил у матери, что оно такое.