Что касается розысков, сделанных по поводу пропажи Кормякова, то, хотя искавшие действительно были у колодца, где впоследствии обнаружилось тело утопленника, но хорошенько внутрь они не смотрели. Относительно соломы выяснилось, что, когда вскрывали, для подстилки принесли с поля солому с разных мест, и потому солома оказалась разных сортов.
Возвращаясь домой из Липовки (Базыкина я, конечно, еще накануне освободил) и проезжая через село, где жил Базыкин, я был ошеломлен картиной: почти по всей улице у ворот стояли крестьяне с иконами. Некоторые подошли ко мне, кланяясь:
– Спасибо, что избавили нас от греха, ведь мы чуть-чуть не загубили невинную душу.
Впоследствии я узнал, что крестьяне хотели отслужить в церкви молебен за мое здравие, но духовенство не посчитало возможным молиться за еврея.
Спустя несколько месяцев получилось письмо со станции Смышляевка Самаро-Оренбургской железной дороги, верстах в двухстах от села, где пропал Яшка Кормяков. Письмо было от него. Он земно всем кланялся и спрашивал, не серчает ли на него хозяин Базыкин, что он убежал, испугавшись его крика и боясь ответственности за отставшую лошадь, – почему до сих пор и не давал о себе знать; а теперь, если «старики» найдут возможным, он вернется домой.
Хотя дело было уже прекращено Окружным судом, я отослал переписку с письмом Кормякова в суд, и она была приобщена к покоившемуся в архиве делу.
Чуть-чуть не разыгрался конфликт из-за моего иудейства по следующему делу, послужившему писателю Михайловскому-Гарину материалом для его пьесы «Деревенская драма»275.
В селе Купине Екатерининской волости Самарского уезда в 1896 году ремонтировалась церковь и возводилась новая ограда; работу приняли на себя крестьяне Ярославской губернии Николаев и племянник его Кузьма. Николаев был высокого роста, с окладистой бородой, лет под пятьдесят, здоровый, довольно красивый, говорил медленно, с достоинством, отчеканивая каждое слово. Племянник его Кузьма, лет двадцати пяти – тридцати, был не такой представительный, но тоже здоровый и веселого нрава. Поселились они в доме караульщика Иванова; у последнего была жена Татьяна, лет под сорок, здоровая, довольно миловидная, словоохотливая и веселая. Иванову было лет под шестьдесят, Татьяна была его вторая жена. На дворе Иванова, с выходом на задний двор, была мазанка – глиняная избушка, в которой жил Степан, племянник Иванова, с молодой женой своей, Марфой. Степан, лет двадцати восьми – двадцати девяти, болезненный, хилый, постоянно страдал какими-то нарывами, жил в бедности; его Марфуша, лет около двадцати пяти, довольно изящная, молчаливая, грустная, вечно о чем-то думала. Лишившись еще в детстве родителей, она жила в доме своих родственников,