Она села на кровать и закурила. Пилотка лежала на комоде, ее она так и не решилась надеть. Сильно заболело сердце. Память упорно стучалась к ней, а она так же упорно гнала эту память от себя, боясь не осилить, не справиться с ней.
– Сима! – весело окликнул Никита, – покажись-ка.
И она очнулась, на ходу прихватила пилотку, точным, крепко заученным движением (словно и не было тридцати лет после войны) надела ее чуть набок и на два пальца над бровями. Отдернув шторку, вышла к Никите.
– Симка! – вытаращил Никита глаза. – Сгинь, Симка!
Она смутилась и, невольно подтягиваясь, прошла по кухне.
– Вот это фокус! – пристально и удивленно разглядывал Серафиму Никита. – Да неужто и я бы так помолодел в форме-то? Ну и ну. Тебя, Сима, впору под венец вести… А ну, повернись-ка еще разок. Н-да… А ремень-то есть?
– Есть.
– Надень.
Серафима перетянулась ремнем и, тоже привычно, расправила под ним гимнастерку, согнала морщины.
– Вот ведь как помолодела, – загрустил вдруг Никита. – Тебе форма идет.
– Увидел, – усмехнулась Серафима.
– Так пойдешь?
– Хотела, да не знаю…
– А чего тут знать. Иди так.
– Нет, Никита, гимнастерку я сниму, кофту надену.
– А ордена?
– Перецеплю. Долго ли.
Она ушла в горенку и еще раз глянула в зеркало и только теперь приметила, что у нее были старые глаза. Форма омолодила только ее фигуру, глаза же ничем нельзя было омолодить, потому что все, что они увидели за пятьдесят с лишним лет, – осталось в них. А видели они много страшного, чего человек видеть не должен. И особенно если этот человек – женщина.
Серафима, сразу уставшая и тихая, сняла гимнастерку, подержала ее в руках и принялась отвинчивать ордена и медали. Когда она сделала эту работу и награды, холодно звякая, с трудом уместились в ее руке, гимнастерка как-то разом осиротела, стала до неузнаваемости серой и обыденной. И Серафима долго, с удивлением смотрела на нее.
– Куда, куда прешься-то, идол? – зашикали, завозмущались старухи на Кольку Кадочкина, который, нарушив порядок, показался в дверях с обитой красным сатином крышкой гроба.
– А чего нести-то? – недовольно нахмурился Колька.
– Венки, как чего, поди не знаешь?
– Господи, помрешь, и схоронить-то ладом не смогут!
– Ничего к ним не пристает, все как от стенки отскакивает. Хоть бы это уж запомнили.
– А зачем? В городах, слышь, жечь наловчились. Вот им и без разницы.
– Они-то как хотят, а мы христиане, и пусть хоронят нас по-христиански.
– Они схоронят! Еще вперед головушкой выпрут, ума хватит.
Но дальше все пошло по правилам, и старухи