– Браво! – Перуцци похлопал в ладоши. – Я не перестаю восхищаться вами. Годы не сломили вас, мой друг. И вы что же, довольны своей судьбой?
– Не нам судить о путях Господа, – ответил Ладжози серьезно.
– Ну хватит! – злобно сверкнул голубыми глазами Перуцци. – Я, кажется, запретил вам произносить это слово в этих стенах! И довольно разговоров. Сейчас пред вами предстанет очередная жертва. Картина, которую вы начнете нынче же, будет называться «Гнев».
Перуцци трижды щелкнул пальцами, и двое монахов свели по ступеням в зал немолодого роскошно одетого человека со связанными за спиной руками и надменно поднятой головой.
– Как он нас ненавидит, – с усмешкой сказал Перуцци художнику, – в какой безумной, слепой ярости находится он сейчас. Его не страшит даже то, что эта ярость будет стоить ему жизни. – Он обернулся к пленнику:
– Вы и дальше намерены молчать сеньор Венченцио? Учтите: стоит вам сейчас произнести хоть слово, и мы отпустим вас. А промолчите, умрете через несколько минут. Ваш выбор?
Вельможа презрительно глянул на Перуцци и поднял голову еще выше и еще высокомернее.
– Хорошая шея, – сказал тот, принимая из рук прислужника кинжал. – Да и весь он целиком прекрасен в своем гневе, не правда ли? Представьте, Ладжози, этот упрямец дал обет вашему Господу, – произнося это, он брезгливо скривил рот, – что никогда не вымолвит ни слова в присутствии слуг дьявола. Для нас это просто находка. Пока он молчит, мы знаем точно, что ярость его не остыла. Ну?.. – неопределенно спросил он и пощекотал острием лезвия горло вельможи.
Тот вздрогнул и закусил губу. Монахи затянули заунывную и мрачную песнь.
– Прелестно, – сказал Перуцци и наотмашь перерубил пленнику кадык. – Приступайте, маэстро.
– С удовольствием, – цинично ответил ему Ладжози, наблюдая безумным взглядом, как вельможа опускается на колени, левой рукой держась за горло, а правой зажимая себе рот руками, чтобы не вымолвить ни звука даже сейчас. Между пальцами левой руки вельможи бил пульсирующий фонтанчик крови. Ладжози добавил: – Действительно, прекрасный экземпляр.
Дмитрия передернуло от такого непотребного поведения художника, к которому он уже успел проникнуться симпатией. Но что-то подсказало ему, что Ладжози лицемерит. Что своим нарочитым цинизмом он лишь усыпляет бдительность Перуцци. И еще Дмитрию показалось, что незримая ниточка, связывающая его и художника стала как будто бы прочнее и ощутимее…
А тот, тем временем, окунул кисть в рану уже лежащего на полу вельможи и ловкими движениями принялся растирать краски на мольберте. Он сделал штрих на холсте, а затем искоса глянул на лиловоголовых монахов, словно ему очень нужно было, чтобы они поскорее покинули его. Но те, скрестив на груди руки, бесстрастно взирали на его работу.
Ладжози вздохнул, нанес еще один штрих и вдруг остановился. Он медленно