Лермонтов. Юлий Айхенвальд

формы, потому что она идет за пределы человеческого: они становятся демонами и дивами или, по крайней мере, надевают на себя их красивые личины, завидуя вечной молодости и безмятежности небожителей. Они точно пишут на своем знамени: homo sum et nihil divini a me alienum esse puto (Я человек и ничто божественное мне не чуждо (лат.)). Они хотели бы всю жизнь воплотить в одно неповторяющееся мгновение, которое бы молниеносно вспыхнуло и бесследно сожгло их в своем пламени. «Если б меня спросили, – говорит Печорин в „Княгине Литовской“, – чего я хочу: минуту полного блаженства или годы двусмысленного счастья, я бы скорей решился сосредоточить все свои чувства и страсти на одно божественное мгновение и потом страдать сколько угодно, чем мало-помалу растягивать их и размещать по нумерам, в промежутках скуки и печали».

      Вот это божественное мгновение, противопоставленное длительности и вечности, вырванное из «промежутков скуки и печали», составляет один из любимых мотивов нашего поэта. Творец из лучшего эфира соткал живые струны таких душ,

      Которых жизнь – одно мгновенье

      Неизъяснимого мученья,

      Недосягаемых утех.

      Пусть с трепетом любви остановится на мне взор моей прекрасной,

      Чтоб роковое вспоминанье

      Я в настоящем утопил

      И все свое существованье

      В единый миг переселил.

      Божественное мгновение стоит вечности:

      Мгновение вместе мы были,

      Но вечность – ничто перед ним;

      Все чувства мы вдруг истощили,

      Сожгли поцелуем одним.

      Азраил «за миг столетьями казнен»; мгновенна была дивная песнь Литвинки с ее лютней, ничто не может заменить «мгновенной дружбы меж бурным сердцем и грозой», и, с другой стороны,

      Есть мгновенья, краткие мгновенья,

      Когда, столпясь, все адские мученья

      Слетаются на сердце и грызут!

      Века печали стоят тех минут.