– Ого-го, как ты красноречив, хоть сейчас в адвокаты! – засмеялся Ластов, просовывая приятельски руку под руку юного прогрессиста. – Как раз заставишь еще раскаяться, что я, по твоему примеру, не перешел в училище правоведения или не сделал, по крайней мере, изучения французского языка основною целью своей жизни. Расскажи-ка лучше что-нибудь про свою прекрасную Елену.
– Пожалуй… Ее, впрочем, зовут не Еленой, а Надеждой, или, вернее, Наденькой.
– Наденькой? Хорошенькое имя.
– Я думаю! – самодовольно подтвердил правовед, точно он сам сочинил его. – Их две сестры, она младшая. Есть и мать, puis наперсница. Все как в романе.
– Да их не Липецкими ли уж зовут?
– Ты почем знаешь?
– Видел в Висбадене. Впрочем, незнаком. Так они здесь, на Гисбахе?
– Само собою! – приехали на одном со мною пароходе. Не то зачем бы мне приезжать сюда? Чего я тут не видел?
– Но ты говоришь, Куницын, что так же еще не познакомился с ними. Как же это так? Ты, кажется, парень не промах, мастер на завязки?
– Parbleu[23]! Но тут совсем особенный случай. Заговорил с нею как-то за столом – не отвечает. Ответила ее кузина, да так коротко и язвительно, что руки опустились. Разбитная тоже девчонка, ой-ой-ой! Моничкой зовут. Не правда ли, оригинальная кличка? Вероятно, производное от лимона? Впрочем, собой скорее похожа на яблоко, на крымское. Вот бы тебе, а? Да и как удобно: принадлежа к новому поколению, она, разумеется, не признает начальства тетки, делает что вздумается, прогуливается solo solissima[24], и т. д. Советую приволокнуться.
– Да которая из них Моничка? Что повыше?
– Нет, то Наденька. Моничка – кругленькая, карманного формата брюнетка.
– Вот увидим. Покуда они для меня обе одинаково интересны.
– А для меня так нет! Моничка, знаешь, так себе, средний товар, Наденька – отборный сорт. Тебе она, быть может, покажется ребенком, нераспустившимся бутоном; но в этом-то и вся суть, настоящий haut-gout[25]. Я крыжовника терпеть не могу, когда он переспел.
– Ты, как я вижу, эпикуреец.
– А то как же? Ха, ха! Вы, университетские, воображаете, что никто, как вы, не заглядывал в Бюхнера, в Прудона… Да, Прудон! Помнишь, как это он говорит там… Ah, mon Dieu[26], забыл! Не помнишь ли, какая у него главная these?
– Самое известное положение его: «La propriete c'est le vol»[27], но в настоящем случае оно едва ли применимо.
– Да не то!
– Он, может быть, говорит, что незрелый крыжовник лучше зрелого?
– Ха! Может быть… Но ты сам убедишься, что мой незрелый куда аппетитнее всякого зрелого. Qu'importe, что я не сказал с ней и двух слов: у молоденьких девиц все нараспашку – и хорошее и дурное; а если ты замечаешь в девице одно хорошее, стало быть, она – chef-d'oeuvre[28].
– Chef-d'oeuvre или козленок: любовь зла, полюбит и козла.
– Фи, какие у тебя proverbes[29]!. Во-первых, она не может быть козленком, потому что она