Тут уж растроганный Жбанков сам приобнял его, задержался на миг, хлопая по плечу, а после перекрестился и шагнул в темный провал, зиявший на боку «Князя Серебряного». Тотчас Степан громко захлопнул за ним железную дверцу и накрепко закрутил запорное колесо.
В полутьме, хватаясь за холодные стенки, Жбанков прошел к своей кабине, где ему надлежало существовать до конца путешествия. Саквояж его был уже здесь.
– Ты, барин, сразу ложись на лавку и лежи там, пока не позовут, – сказал Степан хриплым басом. – А мы уж сами покочегарим…
Жбанков нащупал в полутьме широкую койку, обитую мягкими кожаными подушками, и завалился на нее вместе с сапогами. Пахло, как в кузнечной мастерской, а к тому же доносился звон и лязг, словно поблизости катали стальные болванки. Между ударами купец прослышал какой-то визг, похожий на плач бездомного щеночка. Потом понял – за стеной скулит Гаврюха. Его тоже оставили одного в железной кабинке дожидаться непонятно чего.
А через минуту Петр Алексеевич перестал слышать и железный звон, и Гаврюхины стенания, потому что в снаряде запалили порох.
Все задрожало. Послышалось сперва негромкое ворчание, которое быстро переросло в такой рев, что казалось, сама Земля разлетается на куски. Снаряд уже не дрожал, а трясся всей своей громадой, а рев нарастал, крепчал и не мог остановиться. Жбанков вдруг почувствовал, что сейчас умрет. Груди стало тяжело, словно на нее насыпали сажень земли, рев рвал уши, уже казалось, что это воют трубы Страшного суда и вопят черти, и Петр Алексеевич сам проклял себя, что законопатился в этой железной могиле и себе, и людям на погибель…
В этот момент ему представилось, как внизу разбегаются ребятишки, напуганные огнем и шумом, как крестятся бабки и разевают беззубые рты старики, роняя слюнявые свои цибарки, и друг его, помещик Дрожин, схватясь за сердце, смотрит на серую железную колокольню, которая изрыгает огонь и тяжко отрывается от ровного поля. Жбанков начал читать про себя: сначала Господу Иисусу, затем Святому Духу и Ангелу-Хранителю, после Животворящему Кресту. Не забыл и Мытаря, и Трисвятое, и даже Хвалебную песнь богородице припомнил.
И тут шум стал утихать. А вместе с тем пришла легкость, очень какая-то странная… «Падаем!» – мелькнуло в голове.
– Падаем! – закричал купец в голос и забился на койке, словно в припадке.
– Полно кричать, барин, – раздался спокойный голос Степана. – Не падаем – летим.
Подумав немного, он с важностью поднял палец и прибавил:
– К планетам летим!
Все последующие дни Петр Алексеевич привыкал к разным особенностям своего нового положения. Большую часть времени он проводил в своей кабине, на койке. Особенно невыносимо стало на третий день, когда все вокруг принялось летать. Жбанков не стал этому удивляться, потому что читал что-то подобное в «Ведомостях», да и не хотел он удивляться, а был только раздосадован своим неуверенным самочувствием. К лежанке пришлось прикрепляться ремнями, поскольку от каждого