Кавалерия стояла, слушая гул вибрирующих ворот. Затем рывком вскинула тяжелое седло на спину нетерпеливо переступавшего Цезаря и затянула подпруги.
– Кузепыч, скажи мне что-нибудь гадкое! Или лучше сделай! – попросила она.
Завхоз, он же «герр комендант», моргнул белесыми ресницами. За все годы, что он провел в ШНыре, это была самая странная просьба, которую он выслушивал от начальства.
– Зачем?
– Для отрезвления… Если я увижу эти сорок лошадей – я их возьму. И всех больных собак, которых натаскает Наста, и сдыхающего осла из Теплого Стана, с которым фотографируют детей у метро. Но во что тогда превратится ШНыр?
– Колька бы понял. А она – нет. Зеленая еще… – отозвался Кузепыч.
Кавалерия всхлипнула. Это был странный, незнакомый, совсем не ожидаемый от нее звук.
– Когда он ушел, я полгода спала с его свитером. Обниму его и лежу с ним, как медвежонок со шкурой матери…
Кузепыч плоскогубцами почесал нос. На носу осталась черная полоса смазки.
– Ну это… хм… того… что я, не помню, что ли, как ты убивалась! – смущенно пробасил он. – Напрасно ты не сказала ей, что мы все равно пристроили бы лошадей. Пусть не к нам, пусть куда-то. Не бросили бы, грустный пень! Мало ли бывших шныров, сохранивших любовь к коням. А есть у них крылья, нету – это уж дело четвертое.
Кавалерия упрямо дернула головой.
– Я думала: сама догадается, что не бросим. Но мне хотелось ее охладить: не переношу всю эту самонакрутку в духе оскорбленного благородства… А потом рассердилась, как кричать начала! Если человеку хочется быть обиженным на весь мир, он обычно других не слушает… Ладно, счастливо, Кузепыч! Пора мне!.. И не надо больше никаких слов, а то в болоте застряну.
Кузепыч понимающе кивнул. Он смотрел, как Кавалерия готовится к нырку. Поверх шныровской куртки она натянула светлый овечий тулуп и из худенькой женщины превратилась в плотную кубышку. Из-под поднятого ворота торчали белый нос и два островка щек.
Цезарь тревожно покосился на непонятное существо, но запах тулупа был ему знаком – и он успокоился. Кавалерия вывела его из пегасни. Было слышно, как копыта проскальзывают по луже, превратившейся в каток. Проехав на Цезаре несколько кругов и немного прогрев его, Кавалерия решительно подняла коня на крыло.
По мнению большинства шныров, Цезарь был жеребец глуповатый. Он не нюхал цветы, как Аза, и не ржал тревожно, как Икар, задирая к небу ищущую полета морду. Его интересовали исключительно кобылы и возможность посамоутверждаться. Конечно, не со Зверем, которого он боялся патологически. Однако когда в седле Цезаря оказывалась Кавалерия, жеребец умнел, становился послушным и пластичным.
Рассвет был зимний, бессолнечный. Казалось, за тучами незаметно включают тусклые лампы. Облака, фиолетовые, свалявшиеся, как старые одеяла, жались к земле. Со ста шагов ничего не увидишь. Кузепыч вернулся в пегасню и продолжил ремонтировать раздвижную дверь в денник Митридата.
Однако работа не клеилась.