– Заебал ты, на; дальше свои ищи.
– Жмот был, жмот и остался. Вот, и со мной такая же хрень, только быстро как-то. И я такой уже стою, улыбаюсь, и меня весь этот ор ващще не колышет. А там уже и моя подпрягается: «Че ты, типа, маму доводишь, че тебе, трудно, что ли», сраная мамина доча. И прикинь – мне все ихние ужимки – по хую! Я смотрю – две какие-то бабы разоряются, слюнями брызжут. Потом так думаю – а че это они меня тут на подоконнике строят? Кто они такие, чтоб меня помоить, посылать куда-то, мозги мне ебать? И я такой, говорю им, без криков, че-то спокойствие накатило какое-то, будто заморозка у зубного: «Вы че орете-то, кошелки?» Ты б тещину рожу видел! Жалко, что сидела, а то бы с копыт навернулась. Моя тоже, сидит такая, шарами хлопает. Я им дальше, типа, если че-то не нравится – выгружайте свой триппер из моей машины и катитесь к ебаной матери.
– И че?
– Ниче. Сказал да пошел. Они че-то там визжали, да я не слушал особо. Василича только жалко, теперь на нем будут отвязываться.
– Рисковый ты парень. Щас как твое все подметут.
– Ну-ну. Там моего-то ноль-ноль да хрен вдоль, зато прикинь, сраный «кинотеатр» взяли, микроволновку, пузырьки свои какие-то, морду мазать. «Это ж вешшь, деньжищи-то какие…» Ну давайте, засуньте теперь всю эту ебань в Василичеву «семерку», дебилки. А сколько полезного дома бросили. Ну, нашим легче. Блин, я как знал – ключи от дома себе оставил. И бак на замке у меня, бензик не сольют. Хотя схожу-ка я гляну, че там делается. Ты тут долго сидеть собрался?
– Да посижу, пока дождь не начался. И курево свое найди, а то лавочка – все, закрыта.
Валек буркнул что-то насчет жадных чурок и тяжко спрыгнул на крыльцо павильона.
Солнце поднялось и немилосердно жгло вонючее месиво людей и машин. От этого странного стада несло немытыми несколько дней телами, подгоревшей едой, бензином, памперсами, асфальтом – и растущей паникой. Нет, никаких очевидных признаков не было, но Ахметзянов всей кожей чувствовал ворочающуюся перед ним призрачную тушу, слипшуюся из некогда отдельных людей. У туши еще не было ни рук, ни ног – пока она вырастила себе только мутный, расфокусированный, как у младенца, глаз и пыталась им пользоваться, с трудом ворочая непослушной линией прицеливания. Зная по опыту, как быстро учатся подобные штуки, Ахметзянов решил не дожидаться превращения этой аморфной квашни в стремительное и беспощадное имаго, однозначно реагирующее на посмевших