Картина, открывшаяся его взору, заставила мальчишку замереть, едва перешагнув порог.
Идти было некуда.
Как уже говорилось, «Жаба» была приютом при канале, потому тут не было конюшен, равно как и места, чтобы развернуться. Всё пространство маленького двора загромождали какие-то вещи. Среди них были ящики, числом пять или шесть – от маленьких, вроде сундучка с ручкой сверху, до совершенно неподъёмных. На больших были намалёваны танцующие человечки, девочки в чёрных масках, страшные бородатые люди в колпаках со звёздами, солнце, похожее на блин с носом и глазами, и прочие занимательные картинки. Были там также два мешка, небольшой бочонок, длинный свёрток, оказавшийся ковром ауденаардской работы, расписной турецкий барабан размером чуть меньше Фрица и огромная труба, покрытая зеленоватой патиной. Труба эта, закрученная в несколько витков, как раковина улитки, сразила Фрица наповал: он никогда доселе не видал ничего подобного. Должно быть, играли на ней, надев её на себя, чтобы она была как бы намотана на трубача снаружи.
– Экая уродина! – пробормотал Фридрих и поднял взгляд.
Два самых больших ящика были поставлены друг на дружку. На верхнем восседал упитанный мужчина с богатой чёрной бородой и через очки читал толстенный том, название которого Фриц не сумел распознать по причине вычурности букв. Краска на ящиках шелушилась, том был потрёпан и распух от влаги и от многочисленных закладок, дядька же, напротив, был одет порядочно, хотя и странновато. Вместо облегающих, обычных для горожан вязаных рейтуз он носил короткие штаны, пошитые на швейцарский манер, чтоб было теплее пузу, и башмаки с пряжками, под которыми почему-то не было чулок. Ещё на нём был камзол фламандского сукна, засаленный и синий, из-под которого проглядывали грязная, но отменно накрахмаленная рубаха и обманчиво неброский дорогой брабантский воротник. Отороченная мехом круглая высокая шапка с обкладкой из серебряных фигурок и мятая бархатная giubberello[6] с надставленными, открытыми сбоку широкими рукавами дополняли картину. На хозяина трактира незнакомец явно не тянул, на завсегдатая тоже и являл собой такую смесь богатства и неряшества, такое единение комичности и грозности, что Фриц не знал, что и подумать. Для купца бородач был одет бедновато, для крестьянина уж чересчур богато, для монаха – слишком броско, для чиновника и вовсе по-дурацки; между тем пальцы его были гладки, и ногти на них были длинные, как у судейского или церковного.
Пока Фриц терялся в догадках, бородач закрыл свою томину, заложив страницу пальцем, снял очки и теперь в свою очередь рассматривал мальчишку.
– Подойди-ка сюда, мальчик, – сказал он, указуя на Фридриха дужкой очков. – Это хорошо, что ты сюда зашёл. Ты местный?
Голос