Покемоны и иконы. Алан Смити

появляться возможность покупать серьёзную технику себе домой. Недалеко от нас располагалась мечеть. Стояла середина лета, и подходил к концу мусульманский пост Рамазан[1]. Была жуткая жара днём и духота по вечерам, так что окна в офисе были распахнуты почти круглые сутки, из которых по несколько раз на день доносились призывы к молитве. Казалось, что мусульмане стекались, чтобы совершить намаз[2], со всех концов города. Все прилегающие дороги, тротуары, газоны, ближайшие дворы были заставлены машинами, среди которых преобладали старые «Жигули» и «Лады», часто с наглухо тонированными стёклами и с подрезанными пружинами. От того, что все желающие в мечети не помещались, люди молились прямо на улице. И всё бы ничего, только вечерами, когда солнце клонилось к закату, в округе происходило нечто невообразимое. К кафе, шашлычным и шаурмичным и к самой мечети десятками подвозились живые овцы и козы, которых тут же резали на глазах у прохожих прямо на асфальте, на траве, на детских площадках, где только находили место! Эти убийства происходили на глазах многочисленных зевак, среди которых было много детей. Всё это напоминало какой-то дикий и древний обряд жертвоприношения. А после заката там начинался пир, и это в пост! Из офиса мы уходили обычно поздно, поэтому приходилось пробираться через толпы снующих туда-сюда людей, через многоголосую и непонятную восточную речь и стойкий запах крови и свежего мяса.

      Никогда не забуду, как однажды мне пришлось протискиваться через тот «восточный базар». Люди хаотично ходили, перетаскивали что-то, толпились кучками. Я обходил одного, второго, третьего и, увиливая от очередного встречного, чуть не наступил на лежащего на тротуаре барашка. Баран был живой, но не шевелился. Он лежал на боку, задние его ноги и одна передняя были связаны верёвкой. На нём восседал крепкий мужик с рыжей бородой, без усов, в тюбетейке. Бородатый прижимал барана к земле своими коленями. Одной рукой с закатанным по локоть рукавом мужик сжал гортань бедному животному, а другой рукой, в которой сверкнул огромный нож, одним привычным движением сверху вниз разрезал ему шею. Барашек, который до того лежал целомудренно, спокойно, вдруг стал дергаться всем телом, но его движения сковывали предательская верёвка и сидящий сверху убийца. Из разрезанного горла, пульсируя, тут же хлынула кровь, заливая руку мужика, шерсть умирающего животного и тротуарную плитку вокруг. Я не услышал ни жалобного блеяния, ни ужасного рева – только вырывающийся из перерезанного горла воздух. Он вышел почти беззвучно, слышалось только бульканье крови, струящейся из артерии. Наверное, так покидал безжизненное тело овечий дух.

      Бедный баран мне снится до сих пор. В сущности, мы мало чем от овец отличаемся: нас загоняют в стада, регулярно состригают с нас шерсть, ставят в загоны, а когда приходит время принести жертву, выбирают из стада молодого, крепкого, без видимых дефектов барана и публично его режут. При этом ни жертва, ни стадо даже не смеют вякнуть. Один молчит оттого, что звук из легких через перерезанное горло не успевает