– Эка, паря, веселый какой! – проговорил ласковым голосом горбун и повел коней в поле.
Дядя Захар иначе распорядился: он вывел свою худощавую лошаденку на половину улицы, снял с нее узду и, проговоря: «Ну, ступай, одер экой!», что есть силы стегнул ее поводом по спине. Та, разумеется, побежала; но он и этим еще не удовольствовался, а нагнал ее и еще раз хлестнул.
– Эй, ты, длинновязый, зачем ты лошадь бьешь? – вскрикнул исправник.
– Что, бачка?
– За что ты бьешь лошадь?
– Я, бачка, не бью ее, а так только шугнул.
– Я тебе дам, шугнул! Эдакой лошадиный живодер! Каждый год, сударь мой, лошади две заколотит… Только ты у меня загони эту лошадь, я с тобой справлюсь.
– Ништо бы ему! Кормилец, справедливо баешь, – отозвался подошедший и ставший около нас, с сложенными руками, рыжий мужик, – эдакой озорник на эту животинку, что и боже упаси!
Управитель на всю эту сцену глядел с насмешливою улыбкою.
– Зверь бесчувственный, и тот больше понимает, чем этот народ, – заговорил он, – сколько им от меня внушений было, – на голове зарубил, что блажен человек, иже и скоты милует… ничего в толк не берут!
– Не все такие, – хоть бы и из нашего брата, Егор Парменыч, – возразил рыжий мужик, – може, во всей вотчине один такой и выискался. Вот горбун такой же мужик, а по-другому живет: сам куска не съест, а лошадь накормит; и мы тоже понимаем, у скота языка нет: не пожалуется – что хошь с ней, то и делай.
– Понимаете вы! Ничего вы не понимаете, – кто вас знает хорошо!
– Твое дело как знаешь, так и бай, а нам Захарка не указ: худой человек, худой и есть – не похвалим.
Подали тарантас. Мы начали с исправником усаживаться. Егор Парменов немного струсил.
– Батюшка Иван Семеныч, что вы изволите тесниться, – отнесся он к нам, – если вам угодно, я сейчас же велю господских лошадей изготовить, самую лучшую тройку велю заложить.
– Спасибо! Доедем как-нибудь… пошел! – отвечал исправник.
Мы тронулись.
– Я того очень опасаюсь… не подумайте вы чего-нибудь, – говорил управитель, хватаясь за край тарантаса и идя за нами, – к капризу моему не отнесите. Мы никогда этим не потяготимся. Толком мне давеча не сказали, потому такое распоряжение и вышло. Смею ли я что-нибудь! Как это возможно! У нас и от помещика есть приказ, чтобы чиновников не останавливать. Сделайте милость, – продолжал он, – приостаньтесь на минуту, а тем временем, как лошадей закладывают, пожаловали бы ко мне… Если вас, Иван Семеныч, не смею попросить чего-нибудь откушать, так, может, господин губернаторский чиновник не откажут мне в этой чести. Мы высоко должны ценить ваше внимание: если вы к нам милостивы не будете, что ж мы после этого значим? Ничего.
– Нет, брат, теперь некогда… Трогай живее! – крикнул исправник.
Кучер взмахнул кнутом и как-то