безглавую Венеру и бездланную Минерву, – все это, говорю я, вместе с миниатюрной Настенькой, в ее черном платье, с ее разбившимися волосами, вместе с усевшимся на ступеньки беседки капитаном с коротенькой трубкой в руках, у которого на вычищенных пуговицах вицмундира тоже играло солнце, – все это, кажется, понравилось Калиновичу, и он проговорил:

      – Как здесь хорошо! Какое прекрасное местоположение!

      – Для приезжающих! – подхватила Настенька. – Впрочем, это единственное место, где мне легче живется, – прибавила она и попросила у Калиновича папироску, которую и закурила в трубке у дяди.

      Капитан покачал ей головой и проговорил:

      – Смотрите, папаша увидит.

      Настенька очень любила курить, но делала это потихоньку от отца: Петр Михайлыч, балуя и не отказывая дочери ни в чем, выходил всегда из себя, когда видел ее с папироской.

      – Гусар, сударь, Настасья Петровна, гусар! После этого дамам остается только водку пить, – говорил он.

      Но капитан покровительствовал в этом случае племяннице и, с большим секретом от Петра Михайлыча, делал иногда для нее из слабого турецкого табаку папиросы, в производстве которых желая усовершенствоваться, с большим вниманием рассматривал у всех гостей папиросы, наблюдая, из какой они были сделаны бумаги и какого сорта вставлен был картон в них.

      – Вы видели портрет Жорж Занд? – спросила Настенька, ходя по аллее с Калиновичем.

      – Видел, – отвечал тот.

      – Хороша она собой? Молода?

      – Нет, не очень молода, но хороша еще.

      – А правда ли, что она ходит в мужском платье?

      – Не думаю, на портрете она в амазонке.

      – Как бы я желала иметь ее портрет! Я ужасно люблю ее романы.

      – А который вы из них предпочитаете?

      – Все чудо как хороши! «Индиану» я и не знаю сколько раз прочитала.

      – И, конечно, плакали над ее участью, – сказал Калинович. В голосе его слышалась скрытая насмешка.

      – Что ж плакать над участью Индианы? – возразила Настенька. – Она, по-моему, вовсе не жалка, как другим, может быть, кажется; она по крайней мере жила и любила.

      Калинович слегка улыбнулся и молчал.

      – Неужели же, – продолжала Настенька, – она была бы счастливее, если б свое сердце, свою нежность, свои горячие чувства, свои, наконец, мечты, все бы задушила в себе и всю бы жизнь свою принесла в жертву мужу, человеку, который никогда ее не любил, никогда не хотел и не мог ее понять? Будь она пошлая, обыкновенная женщина, ей бы еще была возможность ужиться в ее положении: здесь есть дамы, которые говорят открыто, что они терпеть не могут своих мужей и живут с ними потому, что у них нет состояния.

      – Причина довольно уважительная! – заметил Калинович.

      – Только не для Индианы. По ее натуре она должна была или умереть, или сделать выход. Она ошиблась в своей любви – что ж из этого? Для нее все-таки существовали минуты, когда она была