У этих ночных уроков был свой ритм и свой темп, а параллельно с ними продолжалось мое школьное обучение, мое познание окружающего мира. Уроки в Саду казались какими-то неземными, да они и были такими – не от мира сего; но еще чаще мне казалось, что мои дневные занятия реальнее, важнее и нужнее. Я здорово опережал своих одноклассников, это осознание превосходства наполняло меня силой вперемешку с гордостью. Оба эти чувства достигли своего пика, когда мне вдруг пришло письмо от самого императора, скрепленное и его собственноручной подписью, и царской печатью, приглашающее меня проследовать в столицу, быть представленным ко двору и поступить в Императорскую академию. Это было мечтой любого деревенского паренька, и редко кому из нас выпадала такая честь. Зажав письмо в руке, я вскочил в седло и поскакал к дому ее матери, чтобы поделиться с Золотым ангелочком моим успехом.
Это был необычайный урок, лучший из всех, полученных мною, на этот раз по предмету «гордыня». Никогда не забуду ее взгляд, тем более что это был чуть ли не последний раз, когда мы с ней виделись. Она полулежала на кушетке, раскинув пышные золотые волосы по ее спинке, одетая в простую коротенькую сорочку, то здесь, то там вышитую красными розами и отливавшую шелком, очень похожим на японскую золотую парчу, а может, и не парчу, – нечасто в те времена попадались такие ткани в наших краях. Я ворвался в комнату, спеша показать ей приглашение с царской печатью и милостивыми словами государя, и развернул перед ней письмо.
«Это от самого царя! Только подумай, меня представляют ко двору и принимают в Императорскую академию!» Но в ее взгляде я снова не увидел ни малейшего намека на то, что она хотя бы услышала мои слова, – она, как всегда, подняла на меня совершенно невинные карие глаза, слегка затуманенные наслаждением, так что их можно было принять за глаза самки оленя или другого какого животного, – столько в них было бесхитростности, а может, наоборот, всеведения. И снова не было слов, было только зеркало, в котором я разглядел свою все возрастающую самонадеянность. Я притормозил было, но вовсе остановиться не смог; еще год не кончился, как я уже уехал в столицу навстречу своей судьбе и карьере.
За пару секунд можно рассказать то, на что ушли у меня годы: я пообвык и пообтерся и в столице, и при дворе, и в Академии, а те, в свою очередь, перемололи меня. Мои преподаватели были так хорошо подготовлены – глубоко, но узко, – что я учился много, а узнал от них мало. Я вернулся домой с самой почетной ученой степенью, но чувствовал себя опустошенным и слегка потерянным.
К тому же я потерял ее след – и матушка моя умерла, и братья разъехались кто куда, а с ними исчезла и всякая возможность отыскать ее. Меня непреодолимо влекло в тишину Сада: мне было совершенно ясно, что тщетно искать ее где-то еще,