В южносибирском бассейне он мог проплыть и двести, четыре дорожки, ни разу не вставая на приступочку, не хватаясь за пенопласт поплавков. А тут семьдесят. Даже смешно.
Вода уже доходила до середины бедра. Боре показалось, что мышцы его ног вполне привыкли к холоду, готовы к правильным, ритмическим сокращениям, огорчали лишь кости, наоборот, окаменевшие, причем, казалось, все одновременно, спаявшиеся от тазовых широких до узких шейных. И еще смущало то, что с воды Боря уже не видел цветов. Стоя на бережку, скользя, спускаясь, вступая в синеву, он ясно различал там, в траве, на той стороне головки огоньков и вдруг, когда вода уже плескалась, терлась возле паха, прикрытого сирийским сереньким х/б, перестал. Хорошо хоть запомнил рядом с ними, вверху и слева странную высокую раму. Черную перекладину какого-то исчезнувшего полевого, капустного-силосного приспособления. Он будет править на нее, на раму. И не собьется, и рядом с ней найдет цветы.
Последней счастливой и ясной мелькнула мысль о том, что, немножечко отплыв, чуточку удалившись он обязательно избавится от свинцового грузила водки. Да. Быстро и незаметно сблевнет всю в реку. Навсегда. И все. Дальше была одна лишь только рама. Черный, похожий на базовый иероглиф, ориентир. Чикара, реку, рику. Боря плыл, плыл, плыл и все старался, силился, но только, к своему стыду и изумлению, ни за что не мог вспомнить, когда и как она читается, эта рама. Три палки сами по себе и в сочетаниях.
На самом же деле Катц почти сразу начал тонуть. Метрах в пяти от берега. Это Бориса и спасло, теченье потащило его вместе с пузырями к острому ивовому мыску, и тут Борю, вместо желудка начавшего грязной водицей промывать легкие, на берег выбросил Доронин. Впору пришлись его завидные метр восемьдесят шесть роста. Раздвинул плечом море, стрелой по шею влез и ухватил за волосы. Спас дурака, только сам весь с головы до ног вымок. Сто лишних килограмм набрал в подкладку куртки и в голенища резиновых сапог.
Примерно сутки Боря лежал в горячке, никого не узнавал и только покорно слизывал с ложечки в мелкую пыль раздавленные таблетки левомицетина. Во вторник вечерком, когда Олечка стала уже привычно сыпать растениевидному Катцу в пасть очередную горку лечебной извести, протухшие глаза Бориса вдруг осветились, лик нечеловечески искривился и прозвучало первое вполне осмысленное слово:
– Какая горечь! Боже мой, что это?
– Худо, бля, – в ответ быстро сказала Олечка, – Худо-бля тебя отпускает. Женя разбросал норму на троих. Ты можешь ехать домой.
Сказала и ласково погладила Катца по заросшей щетиной щеке. Отчего лицо Бориса стало тотчас же липким и мокрым, но от слез или от соплей, он в тот момент определить не мог. Горло его разрывалось, кусалось и кололось, а кашель, рождаясь за грудиной мелкой, несвязанной и шелудивой дробью, уже штыком, стальною чистой молнией вонзался в мозг и там тупо торчал до следующего приступа.
Тем не менее, ранним утром в среду Борис смог встать, самостоятельно одеться и в сопровождении Олечки отправиться на станцию Вишневка. Здесь девушка вручила юноше