– Однако, Лев Нахамович, – сказал Воропаев не без легкого восхищения. Завотделением искренне любил своего завлаба. Причем всего целиком. Как есть. Полный человеко-комплект – с невероятно быстрым, острым умом и просто дьявольской, немыслимой пронырливостью.
– А что бы было без резерва? – ответил Вайс, в очередной раз ошарашив коллег своей природной сметливостью. – Теперь и выступим. Отработаем. А как же. Не посрамим коллектива. Не зря силы копили. Для общего дела.
Пятьдесят поздних сентябрьских человекодней легко раскладывались на четверых научных сотрудников и одного аспиранта, но Лев Нахамович не был бы самим собой, если бы не попытался отправить лишь только три плюс один на две совхозные шестидневки. Деление, однако, как ни крути, получалось неровным, и после недолгих колебаний, отбросив очень соблазнительную идею навесить пару лишних дней на ненавистного дубину Катца, Вайс предпочел все сделать чисто. Командировать, действительно, всех, не исключая из рядов посланцев передовой науки милейшей и белорукой дочери профессора Прохорова Олечки. О чем и объявил. И в том числе Боре Катцу. Последнему с особым неизъяснимым, тайным удовольствием.
Но как он был бы поражен, все пулей прошивающий, все схватывающий на лету научный руководитель, если бы узнал, что его сообщение неповоротливой и темной приемной стороной было воспринято не с горькой укоризной, а с симметричным тайным чувством глубочайшего и полнейшего удовлетворения. Искренней радостью.
Все едут. Все. Весь штатный исследовательский состав. Так ведь сказал Л. Н. А это значит, это значит – и Оля. Оля Прохорова тоже. На две недели. Целых две. Как жаль, что не на месяц. Или два.
Это был шанс! Уже который день в голоде и холоде проводил Борис с той жуткой субботы, когда все его трудовые сбережения стали в один миг нетрудовыми доходами книжного спекулянта. Плешивой твари с портфельчиком из траченого кожзаменителя. Ушли фигурные червонцы и пятерки, уплыли разноцветные лебеди Гознака – художественное воплощение надежды, веры и мечты. Сгинули. Оставив на месте воздушных сладких грез тупое и материальное до слез, до крика полкило. Не обещавший ничего и не таивший свод неконвертируемой, серенькой бумаги без магических водяных знаков. Толкин-Вот-Вам-Тетя-В-Зад-Метелкин. Какая нечеловеческая жертва. А результат? И девушки лишился, и мечты. Не только в голоде и холоде, но в одиночестве и безнадежности влачились дни аспиранта Катца.
Даже