Луна и грош. Узорный покров. Уильям Сомерсет Моэм

очень значительными чертами. В ее серых глазах светилось спокойствие. Я не назвал бы ее не только красавицей, но даже хорошенькой, и все-таки Струве не без основания упомянул о Шардене – она странным образом напоминала ту милую хозяюшку в чепце и фартуке, которую обессмертил великий художник. Не было ничего легче, как представить себе ее хлопочущей среди горшков и кастрюль с обстоятельностью, которая сообщает нравственную значимость домоводству, более того, возводит его в ритуал. Впечатления занятной или умной женщины она не производила, но что-то в ее спокойной серьезности возбуждало мой интерес. В ее сдержанности мне мерещилась какая-то таинственность. Странно, что она вышла замуж за Дирка Струве. И хотя она была англичанкой, я никак не мог себе представить, из какого она круга, какое воспитание получила и как жила до замужества. Она почти все время молчала, но голос ее, когда ей случалось вставить несколько слов в разговор, звучал приятно, и манеры у нее были естественные. Я спросил Струве, работает ли он.

      – Работаю? Да я пишу лучше, чем когда-либо!

      Он повел рукой в сторону неоконченной картины на мольберте.

      Я невольно вздрогнул.

      Дирк писал кучку итальянских крестьян в одежде жителей Кампании, расположившихся отдохнуть на церковной паперти.

      – Ты это сейчас пишешь? – спросил я.

      – Да. И модели у меня здесь не хуже, чем в Риме.

      – Не правда ли, как красиво? – сказала миссис Струве.

      – Моя бедная жена воображает, что я великий художник.

      За конфузливым смешком он, довольно неудачно, попытался скрыть свое удовольствие. Глаза его остановились на мольберте. Странное дело, как его критическое чутье, такое безусловное и точное в отношении других художников, удовлетворялось собственной работой, невероятно пошлой и вульгарной.

      – Покажи и другие свои картины, – сказала миссис Струве.

      – Хочешь посмотреть?

      Дирк Струве, столько выстрадавший от насмешек своих собратьев, в жажде похвал и в наивном самодовольстве тут же согласился показать свои работы. Он поставил передо мной картину, на которой два курчавых итальянских мальчика играли в бабки.

      – Правда, это прелесть что такое? – спросила миссис Струве.

      Он показал мне еще множество картин, и я убедился, что в Париже Дирк писал те же самые избитые, псевдоживописные сюжеты, что и в Риме. Все это было фальшиво, неискренне, дрянно, а между тем свет не знал человека честнее, искреннее, чем Дирк Струве. Как разобраться в таком противоречии?

      Не знаю, почему мне вдруг взбрело на ум спросить:

      – Скажи, пожалуйста, не встречался ли тебе, случайно, некий Чарлз Стрикленд, художник?

      – Неужели ты его знаешь? – вскричал Дирк.

      – Это негодяй, – сказала миссис Струве.

      Струве рассмеялся.

      – Ma pauvre chrie[14]. – Он подбежал и расцеловал ей обе руки. – Она его не выносит. Как это странно, что ты знаешь Стрикленда!

      – Я не выношу дурных манер, – сказала его жена.

      Дирк, все