Изяслав, уже не мальчик, но юноша лет восемнадцати, холодно поклонился отцу.
– И ведай: с сей поры Полоцк – вотчина твоя, Изяславе. Вослед тебе сыны твои тамо княжить будут. Рад ли? – Владимир, прищурившись, испытующе посмотрел на старшего сына.
– Рад, – тихо и так же холодно ответил ему Изяслав и отвернулся.
– Вот, стало быть, как! – Рогнеда внезапно вскочила со скамьи, заходила по покою, звеня украшениями. – Отдельная волость! Вотчина! Кого угодно обмануть можешь, Владимир, но токмо[40] не меня. Подлость твою и коварство бо[41] ведаю! И догадываюсь, что измыслил ты! Лишить хошь сынов моих прав на княженье великое! На стольнокиевский злат стол! Для детей от ромейки Киев готовишь! Что ж, давай! Твоя покуда сила. Об одном помни: зло, тобою творимое, на твою же главу пеплом посыпется. А пепел сей горек будет! Помни, Владимир, крепко помни! Я уж, верно, не доживу, не увижу кончины твоей. Хворобы[42] мучают разноличные. Но что сказывала тебе сейчас, не забывай николи![43] Ежели верна догадка моя, погубишь ты и себя, и сынов Анниных! Злоба бо токмо злобу единую порождает!
– Довольно! Раскаркалась тут! – Владимир стукнул кулаком по столу. – Как сказал, тако тому и бысть!
Рогнеда снова презрительно усмехнулась, передёрнула плечами, махнула рукой.
Владимир, остывая, отходя от гнева, тяжело вздохнул.
– Гордая ты, непокорная. И он, – указал князь на Изяслава, – такой же. Какова дочь будет, не ведаю. Мала вельми[44]. Оставляю её покуда тут с тобой. Но как подрастёт, заберу её в Киев. Негоже ей жить в этакой глуши. Дикаркой вырастет. А там, средь княжон да боярышень, средь людей учёных, посланников иноземных, средь люда ремественного и торгового, больше с неё толку будет. А потом и жениха ей сыщем справного. Правда, Предслава?
– Правда, – пропищала крохотная княжна, с аппетитом слизывая с ложки кашу.
Рогнеда, глянув на неё, невольно улыбнулась.
Явилась Алёна и увела малышку в бабинец[45], в детскую светёлку с игрушками и серебряным зеркальцем на стене.
Из разговора матери с отцом трёхлетняя Предслава мало что поняла, врезалось ей в память только одно: мать отца не любит, а отец хоть и срывается порой в крик, гневает, гремит страшно кулаком по столу, но к ней, Предславе, относится хорошо, по-доброму. Со братьями он куда более строг. И ещё, второе – до Предславы дошло, что братья скоро уедут, и останется она с матерью одна в Изяславльском терему. Будет, конечно, скучно, немного тоскливо, но такова отцовская княжеская воля.
Ночью, когда Предслава уже спала под беличьим одеялом рядом с Алёной, разбудил её топот копыт и скрип отворяемых ворот. Мамка, всполошно крестясь, зажгла лучину и открыла волоковое оконце.
Во дворе мерцали факелы, к звёздным небесам вздымались чёрные столбики дыма. Проснувшаяся Предслава, прильнув к окну, заметила в темноте удаляющиеся фигуры вершников.
– Отец твой уезжает, – шепнула