А восемь месяцев назад папа умер, сердце. И оказалось, что квартиру, ту самую, в старой части Нюрнберга, ту, где я была принцессой Лили, он завещал мне. И я подумала, бог с ним, с Берлином, поеду посмотрю, может там и останусь, все-таки своя собственная пристань, а уж школьников, нуждающихся в познании всяких там Ибсенов, Брехтов да Гете с Гейне, я везде найду.
Я приехала, зашла за ключами к консьержке фрау Мюллер. То, что ключи у нее, было написано в письме из нотариальной конторы. Фрау Мюллер я узнала, она сидела здесь на первом этаже нашего дома всегда, она сама была частью дома, его истории. Постарела, конечно, но была все та же фрау Мюллер, высокая тетка с лицом удивленной лошади. В общем я ее узнала, а она меня нет. Долго изучала мои документы, подслеповато щурясь поверх либо древних, либо шибко модных роговых очков, рассматривала фотографию, мое лицо, потом опять фотографию, хмурилась, шевелила губами. И вдруг в третий уже, наверное, раз подняв на меня выцветшие голубые глазки, улыбнулась во все свои лошадиные зубы:
– Лили, малышка!
У меня сжалось что-то в животе, скрутилось горячим узлом. И я не заметила, как оказалась в жестких объятиях старой консьержки.
Я открыла дверь, бросила свой рюкзак на пол в прихожей и вошла в ту комнату, в которой жила когда-то. Это была МОЯ! комната. Та же кровать с деревянным резным изголовьем, очень старая, потемнелая. Папа нашел ее где-то во Франции у брокантов еще до моего рождения. Тот же стеллажик вдоль стены с моими детскими книжками, куклами и зайцами. Папа сам собрал его, притащив домой доски. Он пилил, сверлил, винтил и сколачивал, на полу была мягкая опилочная пыль, вкусно пахло деревяшками. Мне тогда было пять лет. Мой письменный стол и расшатанный лично мной стул, привычку качаться, читая учебники, из меня вышибить не удалось. И вместо шкафа ввиду отсутствия места, – икеевская перекладина с плечиками для одежды.
Я вернулась домой.
***
С Энди у нас, похоже, все серьезно. Через месяц у меня в квартире уже жили его домашние тапки, новые, мы ходили их покупать вдвоем, и его махровый халат в сиренево-фиолетовую узенькую полосочку, старый, он принес его из дома. Когда оставался у меня ночевать, по средам и пятницам (Почему именно так, сказать не могу. Почему, например, не во вторник, а именно в среду? А что у него такого во вторник, а? Не знаю), он отодвигал к одному краю мои шмотки, висящие на металлической штанге, выкраивая полметра для себя. Мои шесть белых однотипных блузочек и три юбки-карандаш, одна из них – светло-серая, вторая – темно-серая, третья – черная, школьная униформа. Хотя мне всегда казалось, что это одежда официанток,