Сегодняшний взрыв притворного мистицизма – это бунт не против результатов науки (их уписывают – аж за ушами трещит), а против честности, к которой она принуждает, против умаления своих страстей перед реалиями внешнего мира
Белые больничные колонны, мраморные доски с длинными списками павших университантов, наградная скрижаль – насчет того самого ордена Ленина за развитие русской (не советской – сорок четвертый год) науки. А пролетом выше, на получердачном третьем этаже, куда без специальной нужды не ступала нога белого человека, когда-то заходилась воем аэродинамическая труба – идиотские термины: «державка», «насадок»… – в конце концов, говорят, и погубившая нашего декана (ястребиный взгляд, ястребиный нос, боевые ордена – штурман бомбардировщика, – чтимые мною почище его членкорства и Госпремий за разреженные космические подвиги). Он вроде бы отказался переселять факультет в Петергоф под тем предлогом, что во время транспортировки трубы ее секретное устройство может быть раскрыто по форме контейнеров. В отместку ректор наслал на него комиссию столь свирепую… Теперь его портрет висит в Петергофском бетонном остроге между Ляпуновым и Чебышевым, но это уже по блату.
Передвигая постукиваниями пальца гирьку на совершенно медицинских весах, мы измеряли подъемную силу обвываемого трубой игрушечного самолетика, а лаборантка называла нас мальчиками и была уж до того свойская, что Мишка до самой Академии художеств предавался напыщенным ее восхвалениям. Он любил вдруг пуститься в неспешные восторги по поводу того, как кто-то из его еврейской родни скоблит ножом масло – быстро-быстро, как кошка лапой, а еще кто-то невероятно барственно хохочет: ха, ха, ха – каждое «ха» отчетливо выговаривалось напыщенным баритоном, – пока Славка или Катька наконец не напускались на гурмана: да что ты привязался – девица как девица, полно таких, сколько можно про скребление, про «ха-ха-ха»!.. Мишка умолкал с неожиданной смущенной улыбкой: искренность всегда его обезоруживала.
Самый длинный в мире коридор, услужливое эхо (грозный взгляд в сторону попытавшейся всколыхнуться глубины), бесконечные шкафы старинных, с позолотой томов (половину не достать без лестницы, но они никогда никому и не потребуются: дело храма – хранить высокое и бесполезное), бесконечная аркада окон, разделенных портретами укоризненно взирающих Отцов. Правая даль ударяется в библиотеку Горьковку, дарившую мне упоительные часы Приобщения, – даже Катька причастилась: нежась в моей любви, завешивалась волосами в притворной обиде – неподдельное было золото… Проявив