В. Где находилась каюта Чердынцева?
О. Вторая по левому борту, следующая за каютой капитана.
В. Где стоял сейф?
О. В углу, за изголовьем койки.
Текст был сух и лаконичен, но разыгравшееся воображение Пименова рисовало ему висящий пластами папиросный дым, скрип пера по плохой бумаге, быстро густеющую темную кровь на грязной коже, запах пота от немытых тел, гуталина от сапог и вяжущий рот, как зеленые яблоки, привкус смертельного страха.
В. На судне были еще какие-нибудь ценности?
О. Да, все рабочие журналы экспедиции, гербарии, биологические образцы, фотографии, антропологические исследования…
В. Ты что, издеваешься, сука? – спросил Анатолий Бирюков. – Ты что такое мне говоришь, а? На кой хрен нам твои бумажки? Что мы с ними делать будем? Наука… Кому сейчас нужна твоя наука, малахольный? Люди с голоду дохнут, враг со всех сторон прет! Нет, Юрочка, нас не интересует расстояние между надбровными дугами папуасов, другие сейчас задачи. Деньги в сейфе были? Не бумажки – золото, камушки. Ну, ты понял?
– Я не знаю… В сейфе Викентия Павловича была только коробка с жемчужинами и остатки средств экспедиции. Правда, мало. Последнее жалование выдавалось в октябре 17-го, деньги кончались. А в сейфе капитана. Откуда мне знать?
– Ну да… – сказал революционный кузен с издевкой в голосе. – Мы все больше о науке, куда нам о материальном думать?
Он закурил очередную вонючую папиросу, посмотрел через табачный дымок на сидящего напротив Юрия Петровича и ухмыльнулся.
– Да успокойся, Юрочка, успокойся… Были деньжата в капитанском сейфе, в судовом журнале все записано… Но денежки смешные, несерьезные денежки. И огород из-за них городить никто не будет. Да и вообще, не по нашему ведомству это все – столичные фокусы… В Петрограде больно интересуются кораблями затонувшими. Так что не на меня обижайся, братец, я бы тебя просто шлепнул. Быстро, по-родственному, не мучая. Ты ж меня в детстве от гнева батюшки выгораживал, даже, помню, провинность мою на себя принял.
Юрий Петрович поднял на него взгляд своего единственного глаза – затекшего, налитого кровью и гноем, почти невидящего. Во взгляде этом не было ненависти и злобы – только боль и бесконечная усталость.
– Да будет тебе, Толенька, – выговорил он, ворочая шершавым от жажды языком. – Чего уж поминать?
– Это чтобы ты понимал, что я вовсе не беспамятный, братец. Я только свой революционный долг исполняю. А мой революционный долг говорит мне, что те, кто не с нами, те против нас. Вот ты, Юра, за нас?
Бирюков покачал головой.
– Вот падла! – весело сказал рукастый, и с размаху ударил Юрия Петровича по голове.
Не будь стул намертво привинчен к полу, Бирюков рухнул бы на бетонную стяжку вместе с ним, а так – голова его мотнулась, капли густой черной крови веером вылетели изо рта, но сознание не покинуло его. Он втянул голову в плечи, сжался, словно пытаясь спрятаться от безжалостного палача и, всхлипывая,