Две трети волшебства. Творить добро – это честь. Дарья Фроловская

час истории! И изменяются именам, и дают себе, другое имя – и чудесно, чудесно же оно звучит. И будет у них час свой героический, и выйдут в самый центр – но они не могут, не могут оставаться в тазовом обличье – им не дано гореть, как горят герои, у них свой полет и не узнать им того обрыва, который укрытие единственным моментом на долгом их пути – но именно в таких, тщетных же попытках и у них есть в полной мере риск разбиться, как герои, и как они быть лишенными полета в пустоту…

      Но их полет долог – волшебников полет – а потому и шанс предостеречься противно долог – долог и неотвратим.

      И как много шансов у них остановиться, и у них бесчисленное множество путей возвращения к дому своему.

      И имя их – и имени им лучше изначального и не найдется, как бы чудесно оно не звучало, как бы ни шло, и как бы красиво не ложилось на верный их портрет…

      Рассказчик совершенно сбился. Казалось, устал.

      Но тотчас же продолжил, как только в залу – в эту маленькую душную залу, служившую хозяевам дома белокаменного не то библиотекой, не то кабинетом, не то гостевой и вечерней – вошла молодая совсем еще барышня, прелестно сложенная и очаровательно недовольная всем, что ее окружало – и очень чем-то обеспокоенная.

      Это была вторая дочка прежних хозяев – Агрелия. В темных волосах ее была убрана изящная резная шпилька из очень светлой кости.

      – И все-таки между нами пропасть. Между теми, кто вынес из сказок «надо» и теми, кто вынес «можно»… «Верю». Кто не растерял это «можно» и «верю» из сказок, и не оставил его лишь воспоминанием расчудесным и неизмеримо поучительным; воспоминанием от поры Золотой.

      Казалось, он ее в чем-то обвинял. И совершенно точно, очевидно было, что барышня прекрасно понимала, о чем припомнить стоит ей. И она припомнила.

      Но, словно в ответ на упрек, более чем дерзкий, ни малейшим же своим движением не выдала того, и молча заняла свое место в зале – у самого крайнего окна, почти в углу, возле алой шторы.

      А полуночные разговоры шептали, и уже скоро рассказчик совсем вымотался, и ему пришлось таки замолчать – и его тут же сменил на этом посту другой, уже заведенный предшествующими речами совсем молодой и очень возмущенный каким-то одним обстоятельством. Он решил взять на себя такую смелость и предположить – заявить это правдой, как истинно было – свою историю, так сказать, самого происхождения той пропасти между «героями» и «волшебниками», в которых в этой зале, в этот вечер, никто кроме него и его предшественника-оратора не верил еще. Не верил совершенно. Но все слушали их – слушали, зачарованные в стенах дома белокаменного.