– Надо! – согласился Иван и захохотал. Мать, осторожно оглядываясь, покрикивала:
– Щи, лапша горячая!
И, незаметно вынимая книги, пачку за пачкой, совала их в руки братьев. Каждый раз, когда книги исчезали из ее рук, перед нею вспыхивало желтым пятном, точно огонь спички в темной комнате, лицо жандармского офицера, и она мысленно со злорадным чувством говорила ему: «На-ко тебе, батюшка…»
Передавая следующую пачку, прибавляла удовлетворенно: «На-ко…»
Подходили рабочие с чашками в руках; когда они были близко, Иван Гусев начинал громко хохотать, и Власова спокойно прекращала передачу, разливая щи и лапшу, а Гусевы шутили над ней:
– Ловко действует Ниловна!
– Нужда заставит и мышей ловить! – угрюмо заметил какой-то кочегар. – Кормильца-то – оторвали. Сволочи! Ну-ка, на три копейки лапши. Ничего, мать! Перебьешься.
– Спасибо на добром слове! – улыбнулась она ему. Он, уходя в сторону, ворчал:
– Недорого мне стоит доброе-то слово…
Власова покрикивала:
– Горячее – щи, лапша, похлебка…
И думала о том, как расскажет сыну свой первый опыт, а перед нею все стояло желтое лицо офицера, недоумевающее и злое. На нем растерянно шевелились черные усы и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов. В груди ее птицею пела радость, брови лукаво вздрагивали, и она, ловко делая свое дело, приговаривала про себя:
– А вот – еще!..
XVI
Вечером, когда она пила чай, за окном раздалось чмоканье лошадиных копыт по грязи и прозвучал знакомый голос. Она вскочила, бросилась в кухню, к двери, по сеням кто-то быстро шел, у нее потемнело в глазах, и, прислонясь к косяку, она толкнула дверь ногой.
– Добрый вечер, ненько! – раздался знакомый голос, и на плечи ее легли сухие, длинные руки.
В сердце ее вспыхнули тоска разочарования и – радость видеть Андрея. Вспыхнули, смешались в одно большое, жгучее чувство; оно обняло ее горячей волной, обняло, подняло, и она ткнулась лицом в грудь Андрея. Он крепко сжал ее, руки его дрожали, мать молча, тихо плакала, он гладил ее волосы и говорил, точно пел:
– А не плачьте, ненько, не томите сердца! Честное слово говорю вам – скоро его выпустят! Ничего у них нет против него, все ребята молчат, как вареные рыбы…
Обняв плечи матери, он ввел ее в комнату, а она, прижимаясь к нему, быстрым жестом белки отирала с лица слезы и жадно, всей грудью, глотала его слова.
– Кланяется вам Павел, здоров и весел, как только может быть. Тесно там! Народу – больше сотни нахватали, и наших и городских, в одной камере по трое и по четверо сидят. Начальство тюремное ничего, хорошее, и устало оно – так много задали работы ему чертовы жандармы! Так оно, начальство, не очень строго командует, а все говорит: «Вы уж, господа, потише, не подводите нас!» Ну, и все идет хорошо. Разговаривают, книги друг другу передают, едой делятся. Хорошая тюрьма! Старая она, грязная, а – мягкая такая, легкая. Уголовные