Оказывается, накануне отец подрядился после работы отвезти два воза угля какой-то толстомясой женщине (он все же сказал – «толстомясая»). Женщина оказалась ничего – веселая. Отец ей сказал: «Вы уж на воз не садитесь, идите рядом, а то коням тяжело». А она рассмеялась: «Да, меня не на лошадях, меня на тракторе только возить!» – «Это смотря какой трактор», – сказал отец. В общем, пока они два рейса делали, пока то да сё, да тары-бары – отец понял из разговора, что толстомясая вроде как учительница. И когда она стала отдавать ему законные две тридцатки – не взял. «Считайте, – сказал отец, – что я вам так отвез, из уважения». Тогда эта женщина спросила отца, как его фамилия и не учится ли у него кто из детей в школе. Отец сказал, что учится сын – не то в третьем, не то в четвертом классе. Женщина опять рассмеялась: «Так всё-таки в каком же?» – «В четвертом вроде, – сказал отец. – А может, в третьем». – «Ну, ладно, я сама проверю, – пообещала женщина. – А папаша вы, я гляжу, неважный». – «Так точно – неважнецкий», – согласился отец… На том они и расстались.
Уже на средине отцовского рассказа я догадался, что в сумке у меня лежит его калым. И «оч-чень хорошим мальчиком» я признан за те же два воза угля. Я даже не полез в склад – проверять, на месте ли катушка с кабелем. Конечно, она была там. Диверсанты, небось, тоже не дураки – они могли, если надо, выбрать и целую катушку.
«Нажито махом – пролетит прахом», – говорила моя мать… Учебниками я попользовался всего два дня.
На третий день я открыл на уроке историю и углубился в рассматривание картинок. Учебник оказался необычным. Во всех других портреты врагов народа были густо замазаны чернилами, а в моем кто-то аккуратно заклеил их тонкой курительной бумагой. На одной из страничек бумага была чуть приотставшей с угла Я осторожно потянул за этот уголок.
Бумажка с легким потрескиванием отскочила, и я увидел строгого военного, с короткими ворошиловскими усиками и орденом на груди.
Я не успел прочесть фамилии под портретом.
Сбоку, сопя, ко мне придвинулся Эдька Яким.
Сзади задышал в затылок Катыш.
С передней парты, заинтересованный скрипом и сопением, повернулся Генка Колосков.
Варвара Петровна внезапно ударила на нас сверху, упала, как коршун в стайку цыплят.
Учебник истории оказался в ее руках.
Видимо, враг народа, таившийся под папиросной бумажкой, был очень страшный. Варвара Петровна онемела. У нее только стремительно расширились зрачки и затряслись губы. Она вдруг стала белой – белее мела. Потом – без перехода – красной – краснее чернил в ее пузырьке.
Так продолжалось несколько секунд. Затем Варвара Петровна развернулась и широким падающим шагом, как солдат, идущий на приступ, ринулась из класса.
Вернулась Варвара Петровна успокоенной: вошла нормальной своей походкой, в нормально сощуренных глазах ее поблескивала обычная злая усмешка.
Выстрел, разнесший в щепки корабль моего благополучия, прозвучал где-то там, в директорском кабинете, – и теперь ленивая волна, сыто