– Здесь ли ты, Василий Ярославович? – окликнули из-за щита боярина. – Дозволь в крепость твою войти.
– То не моя твердыня, Лука Юрьевич, – вскинулся Лисьин. – То сына моего твердыня. Это новик мой тут с десятью холопами супротив тысячи поганых держался!
– С пятнадцатью, – поправил его Андрей. – Еще князь Федор Друцкий нам помогал.
– Про князя я ведаю, – обошел бревенчатую стену седобородый остроносый старец, одетый поверх вороненой кольчуги в наведенное серебром зерцало: диск с оскаленной львиной пастью па солнечном сплетении, две высокие пластины на боках и короткие наручи от запястья до локтя. – Княжич ужо доложился, как с холопами до шатра моего дошел. А про тебя, отрок, пока только сказки я услышал.
– Какие сказки?[7] – обиделся Зверев. – Вон, тушки польские между лагерем и моими щитами валяются. Сами считайте.
– Ты язык-то окороти, – негромко потребовал боярин Лисьин. – То воевода князь Чевкин к тебе обращается. А за ним, в бахтерце, чернобородый с карими глазами – то князь Воротынский, Михаил Иванович. Отец его еще полста лет назад из Литовского княжества к Москве отъехал. Вон тот витязь, курчавый, в алой епанче – то князь Глинский Михайло, они из Литвы безбожной двадцать лет как к Москве ушли. Четвертый же, голубоглазый, – то князь Барбашин, Василий Иванович…
– Да, отрок, одни князья к тебе в гости пожаловали, – усмехнулся старик, расслышав шепот Василия Ярославовича. – Мыслю, горяч ты еще после битвы смертной, оттого и дерзок. Посему зла пока не держу. Однако же всем нам глянуть зело любопытно, как мальчик совсем юный чуть не один рать большую придержать сумел…
Воевода похлопал рукой по бревенчатой стенке, по слеге, на которую она опиралась, хмыкнул:
– Стало быть, двадцать бревен, две подпорки и готова крепость? Вот уж удивил так удивил. Всякого я за жизнь свою навидался, ан такого не встречал. Стену такую ведь ткни сильнее она и свалится!
– А город не стеною крепок, князь. Он людьми крепок, что стену защищают, повторил Андрей многократно слышанные от боярина и от дядьки слова. – Чтобы ее ткнуть, сперва к ней подойти надобно. А кто же это позволит? Я за утро целый мешок пороха расстрелял да свинца втрое больше. Восемнадцать пищалей, в каждую по два десятка картечин закатывал. Четыреста пуль в залпе. А кто из ляхов после этого прорывался, тех уж бердышами добивали. Пахом, покажи князьям огнестрелы наши!
– Не просто город, а гуляющий город, – добавил Василий Ярославович. – На телегу по паре таких стен бросить можно, перевезти, да в другое место поставить. Сын сказывал, «танком» такая хитрость называется.
– Пищалями, говоришь, отбивался? – Лука Юрьевич принял от дядьки тяжелый, еще горячий «ствол», взвесил в руке, кивнул. – Знаем мы сие баловство. Да токмо лук – он ведь впятеро дальше по ворогу бьет. Какая же от тяжести подобной в поле польза? Тебя