Ей около тридцати четырех – Люде, моей воспитательнице, заменившей мне покойную мать, между тем по виду она кажется немногим старше меня, пятнадцатилетней девочки… Все в доме называют Люду ангелом – за ее доброту. Но доброта раздражает меня порой… Мне кажется, что нельзя быть такой доброй и кроткой, и что Люда такова только ради того, чтобы ее любили… Да простит мне Господь подобные мысли!
– Ты не спишь, Нина? – спрашивает она.
– Как видишь! – отвечаю я почти не скрывая раздражения.
Мне досадно, что моя названная сестра и воспитательница вошла ко мне, когда я собиралась полюбоваться подарком Керима.
– Слушай, Нина, – заговорила Люда, присаживаясь на край постели и не замечая, кажется, моего дурного настроения. – Я пришла поговорить серьезно.
– Серьезно? – делаю я большие глаза, и насмешливая улыбка кривит мои губы, – но ведь ты всегда не иначе, как серьезно, говоришь со мной, Люда!
– Перестань насмехаться, Нина, – говорит она, силясь придать строгое выражение своему милому лицу. – Я хотела поговорить с тобой об отце. Ты не любишь его, Нина!
– О!..
В этом «О!» выражается все: и гнев, и негодование, и обида. Но этим «О» и исчерпывается дальнейшее объяснение. Я слишком горда, чтобы оправдываться и спорить. Я не умею выражать свою любовь, признательность, благодарность… И ласкаться я также не умею… В этом я не виновата, Бог свидетель тому. Кровь моего племени – племени моих родителей и предков – создала меня такой.
– Ты не любишь твоего отца, нашего нареченного отца, – поправилась Люда, – если бы ты знала, как его тревожит вчерашнее происшествие, твоя вывихнутая рука… Исчезновение Смелого, словом, тайна, которой ты окружила себя… И заметь, Нина, отец так деликатен, что никогда не спросит тебя об этом…
– Однако меня спрашиваешь об этом ты! – не могу не улыбнуться я, глядя в глаза моей воспитательницы. – Милая Люда! Я вполне понимаю тебя, – продолжаю я уже серьезным и даже торжественным голосом, – я понимаю твои страхи и заботы. Еще бы, разве это не странно? Приемная дочь, узаконенная княжеская воспитанница и племянница, аристократка, носится по горам, как юноша-джигит, в рваном бешмете, совершая далекие поездки в окрестности Гори, попадает под грозу и ливень и возвращается пешком, с вывихнутой рукой… Вы правы, тысячу раз правы, Люда! Я – мальчишка, необузданная дикарка, словом, – все то, чем вы справедливо считаете меня, ты и отец. Я упала со скалы в ущелье, вывихнув себе руку… и насмерть загнала Смелого…
– Ах!
Люда всплеснула руками. В ее чудных, как две спелые черешни, черных глазах – выразился неподдельный ужас…
– Смелый умер! – воскликнула она, – и тебе не жаль его, Нина?..
Мои глаза на миг наполняются слезами. Но только на миг, не больше. Я не умею плакать и считаю слезы позором.
– Сердце мое, Люда! Звездочка моя восточная! – говорю я, насколько умею ласково и сердечно, – скажи папе все это и не заставляй меня исповедоваться перед