в школе» (№ 3, 1989 г.) справедливо отмечал: «Орфография топонимов прихотлива и в основном обязана традиции… Написание
Таллинн является, несомненно, отступлением от существующих правил и противоречит реальному русскому произношению топонима еще больше, нежели
Таллин… Нужно ли и в чем особая необходимость менять традиционное, уже привычное и соответствующее фонетическим законам русского языка написание? Ведь в данном случае речь идет не об эстонском языке, а о русском». Последний разумный довод как раз и не был учтен: в эйфории «перестроечной целесообразности» тех лет он звучал довольно наивным диссонансом. Внедрение написания
Таллинн очевидно призвано было одновременно манифестировать и колоссально возросший уровень национального самосознания эстонцев, и усиление роли республики во внутри-и внешнеполитических отношениях, и логично следующее отсюда право на скорейшее обретение полного суверенитета. Так топоним выступил в качестве вербально-магического знака. Сто́ит заметить, кстати, что через некоторое время в тексты многих российских СМИ вернулось ставшее за десятилетия привычным название
Таллин, – но… post factum. Однако и по сей день имеет место разнобой в графическом оформлении этого (теперь зарубежного) топонима в разных изданиях: то ли как выражение позиции печатного органа, то ли как проявление обычной для СМИ небрежности. Напомним также, что расцвет многочисленных суверенитетов знаменовался внедрением в общественное сознание переделанных названий бывших союзных республик, почти нарочито затруднительных для коренных носителей русского языка из-за несоответствия современной русской фонетической системе (вроде «К
ыр
гызстан»), но питавших чьи-то амбиции; или провозглашением именований, подчеркнуто разрывавших традиционную структуру, чем акцентировалось объявление независимости субъектом федерации («Республика Ичкерия»)
[2]. Частично такие метаморфозы отражаются и в грамматических конструкциях (например,
в Украине взамен прежнего
на Украине).
Почти столь же характерно для социально-политических катаклизмов (как реформаторских, так и революционных) стремление путем вербальных операций воздействовать на восприятие времени в направлении, желательном победившей стороне. Хрестоматийный пример этого – введение в 1793 г. французскими республиканцами своего календаря: нового отсчета годов (с 22 сентября 1792 г., т. е. со дня уничтожения монархии и провозглашения республики) и названий месяцев, отражавших природные явления и стадии сельскохозяйственных работ: «идея календаря состояла в полном освобождении от религиозной основы, содержащейся практически во всех календарях». Вводились и новые праздники – Санкюлотиды: пять (в високосном году – шесть) добавочных дней конца года именовались соответственно праздниками Гения, Труда, Подвигов, Наград, Мнения (в високосном году к ним добавлялась Санкюлотида) [14. С. 163][3].
В России двадцатого столетия различные праздники
