Благодаря блокаде Лафори оказался единственным «журналистом» на острове и вот уже несколько часов вовсю эксплуатировал это привилегированное положение: дал в прямом эфире интервью каналу France‐2 и разослал свое фото по всем информационным агентствам.
– Вот ведь засранец!..
Увидев на экране моего телефона физиономию журналиста, Одибер разразился ругательствами. Накануне в выпуске восьмичасовых новостей Лафоре ухитрился оскорбить как островитян, якобы прячущих какие-то постыдные секреты «за высокими стенами своих роскошных вилл», так и всемогущих Гальинари, «настоящих Корлеоне, всех запугавших и заваливших деньгами и требующих держать язык за зубами». Продолжая в том духе, Лоран Лафори рисковал вызвать ненависть у всего Бомона. Здешние жители как огня боялись дурной славы в массмедиа, настолько в них въелась за долгие годы привычка не привлекать внимания. В Твиттере этот тип еще больше злословил, распространяя похожие на правду слухи, на которые не могли не клюнуть полицейские и юристы. Я был резко против засорения информационного поля мусором, но любопытство заставило меня временно забыть о возмущении.
Последнему твиту Лафори не было еще и получаса. Это была ссылка на его блог. Я кликнул по ней и перешел на статью, сводившую воедино все, что успело выяснить следствие. По данным журналиста, жертву еще не опознали. Не знаю, было ли правдой сенсационное откровение, завершающее текст: на момент прикрепления к стволу эвкалипта-гиганта труп несчастной был заморожен! Из этого следовало, что смерть могла наступить еще несколько недель назад.
Мне пришло прочесть это еще раз, чтобы убедиться, что до меня дошел смысл. Одибер, привставший, чтобы прочесть статейку через мое плечо, потрясенно шлепнулся на табурет.
Пробуждающийся остров ждала совершенно новая для него реальность.
Натан Фаулз проснулся в добром расположении духа, чего с ним давно не бывало. Он проспал допоздна и без спешки позавтракал. Потом он добрый час слушал на веранде старые виниловые пластинки Гленна Гульда, куря одну сигарету за другой. На пятой фортепианной композиции он спросил себя чуть ли не вслух, откуда взялась эта легкость. Немного поборовшись с собой, он признал, что единственное объяснение его хорошего настроения – воспоминание о Матильде Моннэ. Он все еще ощущал ее присутствие – луч света, невесомую поэтичность, легчайший аромат духов. Нечто неуловимое, бесплотное, грозившее вот-вот испариться, поэтому он спешил насладиться этим, испить все до последней капли.
К одиннадцати настроение начало меняться. Легкость, с которой он пробудился, сменилась осознанием того, что он вряд ли снова увидит Матильду. В такие трезвые моменты он сильнее всего чувствовал свое