На чердаке скоро настыло, и Мила внезапно, накоротко очнулась. Ротман стоял в углу и истово молился, яростно осеняя себя знамением, щелкая щепотью по лбу и плечам, словно бы выбивал из себя дурь.
Миледи вновь забылась и уже целую вечность жила в диковинном сне. Она силою заставила себя оборвать наваждение не оттого, чтобы отвязаться от странных картин, но чтобы запомнить их, не утратить вместе с пробуждением. Ей показалось, что в комнате топится камелек, это в чреве печки яростно потрескивают дровишки, прощаясь с жизнью, духом своим отлетая в трубу. Миледи, оказывается, была туго, бережно уконопачена одеялами по самые брови, свита пеленками, будто младенец. Даже руки отерпли. Женщина скинула с лица покров, стало легче дышать, потянулась сладко, слушая пробуждающееся к жизни нагое ненасытное тело. Ротман, переступая стопами по шатким скрипучим половицам, крутил над головою булаву, пробрасывал за спиною, катал по плечам и жилистой шее, вдруг сбрасывал на носок ноги и подпинывал себе на грудь и снова вскидывал под потолок. Гимнастический снаряд, больше похожий на железный дворовый лом, явно был не из легких; мышцы лоснились от пота. От Ротмана, как от натруженной лошади, сбившей в пути холку, шел запашистый пар. Миледи потянула носом, засмеялась, вкусно чмокнула. Ротман очнулся, прервав занятие, встал напротив постели, расставив ноги и явно хвалясь собою. Он был в одних плавках, и почему-то именно они особенно притягивали взгляд очнувшейся женщины. Она нашла, что собачка уютно свернулась калачиком в своей конуре, сложив мордашенцию на подставленные лапы, и даже парное мясцо сейчас не волнует ее. Миледи чуть приподнялась в логове, и желая поддразнить собачонку, встряхнула ворох волос; но голова была какой-то неотзывистой, заплесневелой, покрытой липким инеем. Только сейчас Миледи поняла, как мерзко, стыло в каморе; наверное, в углах намерз куржак и в ведре зальдилась вода, даже не пробить ковшом. Надо как-то подниматься, прибирать себя, а даже нет потайного угла, закута, куда бы спрятаться. Легкая обида кольнула сердце, но Миледи скоро справилась с собою. Эка невидаль, не из белоручек, всяко было живано, и нам не привыкать. Встал, отряхнулся – и снова живейный, снова собран в дорогу. Но вставать-то так не хотелось, и не понятно было, разговелась ли мужиком, иль наснилось что?
– Бр-р, – вскрикнула женщина и нырнула обратно в уютный кокон. Сверкнул зеленый, как у хамелеона, глазище. Прошамкала из-под груды окуток. – Ни помыться бабе, ни прибраться. Лежи тут, как червь в корье, и думай, чего бы схрумкать. Тебя, что ли, Рахметов? На вид-то больно скусён. Выходила вроде бы за красного, мясного человека, а оказалось, за Ваньку Железного. Ты что мне даве про собачку-то напел, Рахметов? Иль только насулил?
– Я не Рахметов, барышня, я не секир-башка. Я – Ротман, радость моя. И хрумкать меня еще не время. Цветы за мною, только дай время. Для дня, милая, есть потехи, а для ночи – утехи.