Записки новообращенного. Мысли 1996—2002 гг.. Эдуард Генрихович Вайнштейн

ложь. – Э.В.> Когда пришёл священник и исповедал его, он смягчился <действие благодати Божией от искренней и полной исповеди – Э.В.>, почувствовал как будто облегчение от своих сомнений <„как будто“ – Иван Ильич неправильно истолковал свои ощущения: причащение было заодно с его внутренним голосом – Э.В.> и вследствие этого от страданий, и не него нашла минута надежды. Он опять стал думать о слепой кишке и возможности исправления её. Он причастился со слезами на глазах.» Здесь очень сложное переплетение смыслов. Благодать коснулась Ивана Ильича, но он не смог её ни понять, ни принять. Наверное, он просто привык к тому, что Церковь и её таинства прекрасно уживаются с его лёгкой, приятной и приличной жизнью и являются как бы органической частью её. И вот получается, что можно поправить своё бедственное положение и даже, быть может, выздороветь, и средство – внутри старой, привычной, «доброй» жизни. значит, можно вернуться к ней, к прежней жизни, и продолжить своё старое существование. Это точный образ греха, живущего в человеке, живущего в нём до самой смерти, как бы ни боролся и ни побеждал бы даже его сам человек, греха, готового в любую минуту вернуться в душу, как будто он и не уходил никуда. Но слёзы Ивана Ильича во время причастия – это правда его измученной души, встретившейся с Богом перед своим исходом.

      «Когда его уложили после причастия, ему стало на минуту легко <это от Бога – Э.В.>, и опять явилась надежда на жизнь. <А это – нет. Так переплетаются во внутренней жизни действия благодати Божией и искушения нечистых духов, мгновенно реагирующих на противное им воздействие, особенно если есть на что опереться им в душе самого человека. А Иван Ильич ещё не был готов понимать Бога. И без Его особой помощи он так бы и совсем не понял Его. – Э.В.> Он стал думать об операции, которую предлагали ему. «Жить, жить хочу», – говорил он себе <т. е. Богу – Э.В.>. Жена пришла поздравить; она сказала обычные слова <интересно, какие? – Э.В.> и прибавила: «Не правда ли, тебе лучше?» Он, не глядя на неё, проговорил: да. Её одежда, её сложение, выражение её лица, звук её голоса – всё сказало ему одно: «Не то. Всё то, чем ты жил и живёшь, – есть ложь, обман, скрывающий от тебя жизнь и смерть.» Конечно, его жена – это образ и символ его старой жизни, это сама его старая жизнь, какой он её сам себе сделал. На сей раз, быть может, впервые за всю свою жизнь, Иван Ильич понял, что его обманывают. И дело тут не в причастии. Причастие, быть может, и высветило теперь этот обман. Обратно, в старую жизнь, дороги не было. Выхода не было тоже. К Ивану Ильичу вернулась ненависть, а с ней – физические страдания и «сознание неизбежной, близкой погибели». Но теперь, когда Иван Ильич причастился, вместе с ненавистью «что-то сделалось новое: стало винтить, и стрелять, и сдавливать дыхание.» Бог решил, что Иван Ильич готов идти дальше. «Выражение лица его, когда он проговорил «да», было ужасно. Проговорив это «да», глядя ей прямо в лицо <только что Толстой говорил, что Иван