Махнул ерепеня колом, да чуть не упорхнул долом: в руках его и не кол вовсе, а травинка зыбкая. Перед ним бабка чёрная. Стар-стара. Шуршит, что сухая трава под ветром:
– Вот и пало встренуться лицом с подлецом. Знать ты меня не знаешь, ведать не ведаешь, да я давнёхонько к тебе дело пытаю. По белу свету ходяша, тако, как ты, дерьмо глядяша. Слухай в оба уха: и тута я, и тама я, и наградой я, и расплатой я. Из-под камня гляну лежалого, из-за лесу встану стоялого. Всё мне впамятку. Наскрозь вижу, вижу наскрозь. А ну, держи порты да кружай верты! Духу твово чтоб до утра не чуяла. Не сгинешь, так сгниёшь, не спляшешь, так прахом ляжешь.
Завертелся Микола, что пёс за гузкой, шмыгнул за прясла, ажно подсолнухи застукали. Протопал улкой, на повороте обернулся: стоит на крыльце Алёнка, статная, в голубом сарафане звездчатом, и пальцем мотает.
Одыгался кой-как Микола, ночь передрогал, утром барахло в перемётную суму скидывать принялся, тут урядник застукал в ворота:
– Эй, пара простю![3] Отворяй дворы гостю.
Обрадовался рыжой уряднику, за стол усадил.
А когда по доброй выпили, Микола ему и поведай о девкином наказе: за любовь, мол, велела колдунья поутру манатки сматывать. Про Артёма умолчал-таки. Докумекал законник, что к чему, пузом раскололся:
– Ох, ух! Уморил ты меня, дубина стоеросовая. От усердия шибкого умишко вышибло?
Обидно то Миколе показалось, он и ляпни:
– Упреждала бабка не замать Артёма. У девки-травяницы хоронится каторжник.
Смолк урядник, ногой двери вышиб:
– Пошли!
Только к избе Алёниной подступили, хозяйка встречь идет. Принаряжена в голубой сарафан с золотой каймой, на ногах обутки царские.
– Тут он, тут Артём. Проходите, гостеньки дорогие, об притолоку не стуканитесь.
Сама вперёд ладит, гости за ней.
Урядник с ходу шашку выпужнул, да, пропустивши вперёд Миколу, за косяк зацепился и раскорячился в дверях, как вошь в гребешке: руками машет, а дале не пляшет. Онемел скоро.
Артём с лавки привстал, поклон гостям отвесил. Стоят гости как кол проглотили.
Алёна тем временем образа с божницы приняла, на лавке у окошка пристроила.
Чудится рыжому: растут образа, ширятся. В рост человеческий поднялись, да и распахнулись настежь.
– Ну, – говорит Алёна, – попялился ты на меня довольно! А что не послушал вчерашнего наказу, сам виноват. Не взыщи.
Взяла Алёна суженого своего за руку и пошла в те створы образовы. Не успели они захлопнуться – урядник от косяка отлип.
– Что глаза раззявил, тетеря? – заорал он. – Догнать их!
От тугого кулака в загривок Микола перемахнул разом избу, налетел с маху на образа, и нате…
Образа-то застеклёнными оказались. Микола через подоконник на улицу свесился, выхлестнул напрочь стекло оконное.
– Где девка? – тормошит Миколу урядник. – Где каторжник?
Мычит Микола, ладошкой нос зажавши, кровью на стороны мотает.
– Упустил, губошлёп рыжий! – воет урядник. – Ушли огородами! Через