– А вот и мы, – оповестил он.
– Вижу. Хороши. – Катя покрепче ухватила зонт.
– Это мы, Катюша. – Мещерский, несмотря на ушиб головы, преданно, виновато смотрел на Катю. – А за что ты меня, а? Мы ведь с Вадиком ни в чем… это… мы с ним ни вот на столечко. – Он показал на пальцах и сбился, запутался.
– Хороши, хороши гуси, – прошипела Катя. – На кого вы оба похожи?
– На кого? – удивился Мещерский, сделал шаг и едва не упал.
– Жена, – громко сказал Кравченко, делая широкий жест. – Это самое… потом. Мы вот с Серегой, видишь?
– Я не слепая.
– Мы в сауне были. Парились. Потом у нас колесо спустило. Авария, понимаешь? Абермахт. Задержались.
– В сауне абермахт? – Катя попыталась захлопнуть у них перед носом дверь.
– Ш-ш-ш, тихо у меня. – Кравченко приподнял Мещерского и, как куколку-таран, двинул его вперед, тесня Катю. Силы были, естественно, не равны. Так они и просочились в квартиру.
– Ой, хорошо. Тепло. – Мещерский, которого снова поставили на ноги, казалось, был всем доволен, лепетал, отчего-то окая по-волжски. – Катюша, ты не сердись. Не сердись, а?
– Ты-то что тут делаешь? Ты ведь должен сегодня улетать.
– Я? Куда?
– На кудыкину гору!
– Катька, не волнуй мне кореша. – Кравченко попытался приобнять жену. Катя вырвалась.
– Обиделась. – Мещерский вздохнул. – На нас, Вадик, обиделась.
– На нас? А что мы сделали плохого? – Кравченко развел руками. – Эй, там… ну ладно тебе… полундра, а? Эй, на камбузе, ты нам кофе сваргань.
– Обойдетесь. – Катя ушла в комнату и захлопнула дверь. Разделась, нырнула в постель. Третий час ночи!
В кухне громыхали посудой. Кто-то ворчал, как медведь. Но тревога как-то вдруг растаяла сама собой. На душе отлегло. И злое-презлое сердце потихоньку смягчилось. «Дураки, какие же дураки оба», – уже почти сочувственно подумала Катя. И ощутила запах кофе. И уснула.
Пробудилась она, когда за окном было еще темно – в ноябре светает поздно. Встала и тихо прошла на кухню. Узрела эпическую картину: разоренный стол, давно остывшую кофеварку и два храпящих тела. Большое – Драгоценного, сложенное вчетверо на угловом кухонном диванчике, как на прокрустовом ложе. И маленькое – Мещерского, улиткой скрючившееся в принесенном из прихожей кресле. В головах Драгоценного была диванная подушка. Мещерский спал на том самом игрушечном поролоновом бегемоте.
Можно было бы, конечно, поступить благородно – простить их. Разбудить, растолкать, сунуть в руки чистые полотенца, отправить в душ, наградить с похмелья, с бодуна, такими специальными зелеными таблеточками из супермаркета, напоить кофе, накормить оладушками с клубничным джемом. Но все в душе Кати противилось такому всепрощению и малодушию. «Еще чего, – подумала она. – А то потом совсем на шею сядут. Подумают, что так и должно быть. В таких