По четырем углам этого возвышения стояли в положении «смирно» часовые, и весь день проходили богослужения. Утром и вечером мы ходили читать молитвы, а наша тетя часто часами стояла на коленях у гроба. Теперь она говорила мало и казалась погруженной в печальное забытье. Порой случалось так, что богослужение заканчивалось, а она оставалась на том же месте, не осознавая этого, не видя, что происходит вокруг нее. Тогда, как можно мягче, я брала ее за руку. Она вздрагивала, как от удара, и ее невидящий взгляд останавливался на мне, трагический и измученный.
Тем не менее она находила в себе силы думать обо всем, и особенно о нас с Дмитрием. Она постоянно старалась найти нас днем и держала при себе столько, сколько могла. Ее обращение с нами совершенно изменилось, как будто она впервые заглянула в наши души. Эти горестные недели сблизили нас, и мы вели долгие разговоры, полные такой доверительности, какой мы никогда не знали раньше.
Однажды она призналась мне, что очень страдала из-за любви мужа к нам, особенно после того, как мы с Дмитрием стали жить в их доме в Москве. Она признала свою вину в том, что была резка и несправедлива по отношению к нам, что было порождением ревности, и намеревалась теперь все исправить, испытывая особую привязанность к моему брату, который был любимцем дяди. Их связывали узы настоящей любви до того самого дня, когда события разлучили их навсегда.
Что касается меня, то я всегда оставалась немного в стороне, и не могу сказать, была ли то моя вина или тети.
Тетя пребывала в те дни выше всех мирских забот; она была отстраненной, и за исключением того, что она считала своим долгом, выглядела безразличной ко всему происходящему вокруг. Некоторые ее поступки были так далеки от мирских соображений, что казались непредсказуемыми и – на взгляд тех, кто не очень хорошо ее знал, – безумными.
На следующий день после убийства она уехала в карете, задрапированной в черное, и не возвращалась долгое время. Она ездила в тюрьму, чтобы увидеть убийцу! Это повергло администрацию тюрьмы в полнейшее смятение; ничего подобного еще ни разу не было.
И по сей день никто не знает, что произошло между моей тетей и убийцей ее мужа. Она настояла на том, чтобы поговорить с ним наедине. Я полагаю, что ею двигало христианское самопожертвование, но по городу циркулировало бесчисленное множество других версий этой беседы. Отголоски этих выдумок достигли ушей арестанта. Уязвленный словами, которые ему приписывали, он написал моей тете оскорбительное письмо. Разумеется, ей его не доставили.
Несмотря на определенную долю восхищения, вызванного таким экзальтированным поступком, мы с братом принадлежали к поколению, которое было слишком рациональным, чтобы верить в полезность такого жеста. Анархисты в этот период были безумцами и фанатиками, полностью убежденными в справедливости и законности своих преступлений; разыгрывая из себя героев, они не нуждались