Шагреневая кожа. Оноре де Бальзак

и злом, чтобы выбирать то, что причиняет нам боль или наводит тоску, – значит, глупо было бы с моей стороны не позабавиться.

      – А другие? – спросил Эмиль.

      – Другие? Ну, это их дело! По-моему, лучше смеяться над их горестями, чем плакать над своими собственными. Пусть попробует мужчина причинить мне малейшую муку!

      – Верно, ты много выстрадала, если у тебя такие мысли! – воскликнул Рафаэль.

      – Меня покинули из-за наследства, вот что! – сказала Евфрасия, приняв позу, подчеркивающую всю соблазнительность ее тела. – А между тем я день и ночь работала, чтобы прокормить моего любовника! Не обманут меня больше ни улыбкой, ни обещаниями, я хочу, чтоб жизнь моя была сплошным праздником.

      – Но разве счастье не в нас самих? – вскричал Рафаэль.

      – А что же, по-вашему, – подхватила Акилина, – видеть, как тобой восхищаются, как тебе льстят, торжествовать над всеми женщинами, даже самыми добродетельными, затмевая их своей красотою, богатством, – это все пустяки? К тому же за один день мы переживаем больше, нежели честная мещанка за десять лет. В этом все дело.

      – Разве не отвратительна женщина, лишенная добродетели? – обратился Эмиль к Рафаэлю.

      Евфрасия бросила на них взор ехидны и ответила с неподражаемой иронией:

      – Добродетель! Предоставим ее уродам и горбуньям. Что им, бедняжкам, без нее делать?

      – Замолчи! – вскричал Эмиль. – Не говори о том, чего ты не знаешь!

      – Что? Это я-то не знаю? – возразила Евфрасия. – Отдаваться всю жизнь ненавистному существу, воспитывать детей, которые вас бросят, говорить им «спасибо», когда они ранят вас в сердце, – вот добродетели, которые вы предписываете женщине; и вдобавок, чтобы вознаградить ее за самоотречение, вы налагаете на нее бремя страданий, стараясь ее обольстить; если она устоит, вы ее скомпрометируете. Веселая жизнь! Лучше уж не терять своей свободы, любить тех, кто нравится, и умереть молодой.