Московская стена. Петр Власов

желтом свете лишь смутные темные фигуры, сгрудившиеся напротив. Отступив на шаг, в отчаянии оглянулся на Ворона. Лицо командира перекосила непонятная гримаса, но автомат его пока молчал. Вдруг какая-то мысль электрическим разрядом раскроила Колькину голову. Он еще раз протяжно втянул воздух носом и понял, что не ошибся. Пахло ладаном. Воспоминание об этом сладковатом, связанном с вечностью запахе радостно нахлынуло из глубин довоенной памяти. А заодно с ним и ясная, почти отлитая в металл идея. В аду не может пахнуть ладаном. Это так же верно, как и незабвенная теорема Пифагора про катеты и гипотенузу. Расставив все по местам, Колька немедленно прозрел. Осознал, как ужасно он заблуждался. Темные фигуры, принятые им за чертей, оказались на самом деле распевающими молитвы священниками в черных рясах. Один из них, худой, похожий на фонарный столб, широко помахивал кадилом, от которого и растекался сладковатый, мутящий сознание запах. Кадило раскачивалось будто маятник, и Кольке, что не мог отвести от него глаз, даже казалось, будто он слышит глухой свист, с которым тот рассекает воздух. Тут пение начало вилять, спотыкаться и вскоре затихло само собой. Онемев, все глядели зачарованно на Кольку, который отчаянно, как последнюю соломинку, сжимал в руках свой автомат. Возможно, еще секунда – и вся делегация брызнула бы врассыпную. Страшно представить, каких бы дел могли натворить тогда онемевшие, напрягшиеся до белизны Колькины пальцы.

      Спас ситуацию не потерявший самообладания Ворон. Прокашлявшись, сказал обыденно, как ни в чем не бывало:

      – Ну здравствуйте, святые отцы! Как вы тут под землей поживаете?

      – Господи, слава тебе, слааава, слааава тееебе! – облегченно грянул в ответ благодарственный молебен, вырвавшись залпом сразу из десятка глоток.

* * *

      Офицерский ресторан в Кремле до рези в глазах слепил белизной отделки, навевая мысли о мертвых, заснеженных полях вокруг Москвы. Спину сразу обжег колючий, нервный озноб. Накатило что-то вроде клаустрофобии. Чувство, что живьем закатали в пластик. Наверное, все еще лихорадило после припадка на Тверской. Конечно же, никакой Мэри там не было. Он потерял сознание, упал и разбил нос. Пришел в себя через пару минут. Пока сидел, беспомощный, на вытягивающем тепло из тела асфальте, девушка в дубленке принесла ему из подвального борделя крепкого сладкого чаю в гнущемся пластиковом стакане. Проглотив чай торопливыми, перебивающими дыхание глотками, Голдстон встал, отряхнулся и, покачиваясь из стороны в сторону, поспешил убраться восвояси, пока кто-нибудь не вызвал военный патруль.

      В ресторане его, обессиленного схваткой со Стеной, сразу взбодрили запахи. Пахло вкусно, хотя и просто – жареным луком и мясом. Зал встретил хоровым, довольным гулом насыщающихся людей. Его провели в отдельную комнатку, огороженную передвижной ширмой такого же, как и все вокруг, больнично-белого цвета. Он сел на холодящий через ткань брюк кожаный стул и замер в раздумье на минуту-другую. Потом выложил на стол куцее досье